Добровольский серьезно смотрел на нее.

Олимпиада пригладила волосы, просто для того, чтобы поделать что-то руками, которым без него стало пусто, взяла штопор и одну кофейную чашку.

— Не переживай, — сказал он вдруг. — Все будет хорошо.

— Ты думаешь? — спросила она жалобно.

— Я знаю.

— Откуда?

Он пожал широченными плечами, взял у нее из рук чашку и сунул обратно на полку. Глаза у него сияли.

— Знаю, и все тут. Пошли. Твоя деликатная подруга наверняка уже подозревает самое худшее.

— Да куда уж хуже! — буркнула Олимпиада.

Деликатная Люсинда бренчала на гитаре и последнюю фразу, сказанную в дверях, расслышала.

— Это точно! — радостно воскликнула она. В присутствии Добровольского и в контексте намечающихся перемен она совершенно перестала бояться Олежку и почувствовала себя уверенней. — Хуже-то некуда!

— Всегда есть, — уверил обеих девиц Добровольский и стал открывать вино. — Вот вам история про адвоката, который каждое свое выступление в суде начинал словами «Уважаемые дамы и господа, это ужасное преступление, но могло быть гораздо хуже!» Однажды ему предстояло защищать преступника, который изнасиловал свою мать и зарезал отца, и все с нетерпением ждали, что же он скажет после своей знаменитой фразы о том, что «все могло быть хуже!».

Он мельком глянул на Олимпиаду с Люсиндой. Те слушали, и Люсинда даже бренчать перестала.

— Адвокат так начал свою речь: «Уважаемые дамы и господа! Это ужасное преступление, но могло быть гораздо хуже! Он мог изнасиловать отца и зарезать мать!»

Они переглянулись.

— Страсти какие, — сказала Люсинда задумчиво и выложила историю о том, как в станице Равнинной шабашники чуть не до смерти зарезали пьяного попика и все неделю боялись на улицу выходить и даже стали двери запирать, чего отродясь не делали.

Она быстро съела свою порцию салата из крабов, глотнула вина и потянулась к своей гитаре. Она вообще все время на нее посматривала заговорщицки, как на лучшего друга, с которым у нее есть какая-то общая приятная тайна.

— Ах да! — спохватился Добровольский. — Это очень хорошо. Я давно хотел попросить вас спеть.

— Меня?! — поразилась Люсинда. — Меня — спеть?

— Да, — сказал Добровольский. — Спойте, пожалуйста. Что-нибудь собственного сочинения, если можно.

Бедная Люсинда совершенно растерялась, даже рот разинула.

Тетя Верочка с пением гоняла ее взашей. Олимпиада говорила, что она «занимается ерундой», а этот во всех отношениях положительный мужчина вдруг попросил ее спеть?! Вот так просто взял и попросил?! Да еще собственного сочинения?!

Тут ей стало так страшно, как будто предстояло выступать в «Олимпийском» перед многотысячной толпой фанатов и поклонников.

— А может… не надо? — робко спросила она и подула на гитару, сдувая пылинки.

Добровольский был неумолим. Конечно, надо. Он давно хотел послушать, но все не удавалось, и вот наконец — такая удача! Просим, просим, или что-то в этом роде.

— Ну хорошо, — сказала Люсинда угрожающим тоном и шмыгнула носом от неловкости. — Ну ладно. Песня про… Ну, в общем, сами догадаетесь про что. Это я сама сочинила.

Она перехватила гитару, устроила ее поудобнее, занесла руку, подумала и добавила:

— Это я все сочинила, и стихи тоже.

Олимпиада отвернулась. Ей было стыдно. Она знала, какие именно стихи пишет Люсинда Окорокова. Зачем Добровольский заставляет ее позориться?! Ведь все и так яснее ясного!

Люсинда взяла аккорд, сбилась и взяла еще один. Прокашлялась и наконец заиграла и запела.

Добровольский слушал.

Олимпиада примерно со второго предложения неожиданно тоже стала слушать.

Вот такая это песня, и Люсинда Окорокова пела ее с чувством. Олимпиада же Владимировна смотрела на нее, некрасиво вытаращив глаза и полуоткрыв рот.

— Ты что? — спросила она, когда Люсинда допела. — Придуривалась?

— Как?!

— Ты все это время придуривалась, что не умеешь по-русски говорить, какие-то небеса у тебя все дышали зарею?! Папа, помахав полями фетра! Это что такое?

Олимпиада была так грозна, что Люсинда перепугалась. Она даже не поняла, понравилась песня Липе или нет.