Да нет же! На Манхэттене находилось это очаровательное место. Там рождалась драма независимого авторского коллектива «Мастер, Маргарита и Воланд». И создавалась она по заказу высших космических инстанций, которым давно известна формула взаимозависимости любви, величия и славы.

Не совсем по Булгакову развивался параллельный роман. Внутренне управляемые ассоциации как бы слегка сместились, кто-то переписал роли классическим персонажам эпохи — что-то усложнил, а что-то, наоборот, упростил, и неизвестно стало, кто нужен был этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек.

Конечно, ей нужен был Мастер, она любила его, она говорила правду, но не могла, не имела права порывать с Воландом. И Мастер знал это. И знал, что однажды вечером не застанет ее дома. Маргариты не будет почти всю ночь, и он почти всю ночь просидит неподвижно и молча, пока не забрезжит сероватый рассвет. Мягко щелкнет замок, и он встретит ее на пороге, в полоске света, выпавшей из приоткрытой двери, они посмотрят друг другу в глаза и все поймут друг о друге, и никто не станет никого упрекать в том, что должно было произойти и произошло. В Нью-Йорке это произошло.

Маргарита любила Мастера, и Мастер любил свою Маргариту — все остальное было за пределами их любви. Свою лучшую работу Мастер назвал «Обнаженная фигура в рост». Моделью для нее служила, конечно же, Маргарита, и тот, кто писал ей наивные стихи о любви, отдал бы за этот шедевр все свое немалое состояние, однако хорошо понимал, что такое не продается. Это был дар Природы-Бога, который, увы, достался не ему.

Перед тем, как случилось то, о чем Маргарита с Мастером никогда не заговаривали и чего не касались до конца своих дней, она увидела странный сон. Земля — безнадежная, унылая, под пасмурной дымкой ранней весны, клочковатое, куда-то бегущее серенькое небо, а под ним — беззвучная стая грачей. И корявый мостик над мутной речонкой, полуголые деревья на том берегу, за которыми темнел сырыми бревенчатыми углами знакомый дом — знакомый от крыльца до конька на крыше, хотя она никогда не бывала в том доме, и память ее хранила совсем другое, и дом другим помнился — просторной усадьбой с деревянными, облупившимися колоннами на веранде и скрипучими ступеньками в сад.

Возле дома в том сне она увидела Воланда, всклокоченного и небритого. Ветер отбрасывал на его лицо пышную, седую шевелюру. Глаза были больными и встревоженными. Он звал ее захлебываясь неживым воздухом, и Маргарита, вскрикнув, рванулась навстречу… Не так все было, как привиделось во сне, вот в чем дело.

— Я могу спросить тебя об одной вещи?

— Потребовать, Марго, потребовать!.. — засмеялся он. — Просить — несовместимо с достоинством королевы. Я слушаю.

— Уран? — спросила она.

— Да, но природный для этого не годится.

— А какой же еще существует на свете, если не природный?

— Из природного необходимо выделить активный изотоп урана-235. Затем требуются различные замедлители реакции — тяжелая вода, гелий, углерод… Без этого процесс не будет управляемым. Ваш Курчатов это прекрасно знает.

— А чего он не знает?

— Пожалуй, вот этого… — он достал из кармана «паркер», поискал взглядом, на чем писать, вырвал из какой-то подвернувшейся книги форзац — и цифры формул устремились вдогонку за золотым пером. — Вот, — сказал он спустя минуту, — здесь дана грубая оценка массы урана-235, которая нужна для осуществления ядерного взрыва. Не тонны, а всего лишь от пяти до десяти килограммов обогащенного урана. Но самое сложное заключается именно в извлечении из урана изотопа-235. Отсюда и скептицизм многих ваших ученых, считающих, что практическое использование атомной энергии — дело невероятно дорогостоящее и неосуществимое до двадцать первого века.

— А на самом деле?

— На самом деле это действительно дорого, но реально и вполне осуществимо. Вот крохотный листок, который способен произвести переворот в умах тех, кто хоть как-то связан с ядерной физикой. К сожалению, у вас нет Жолио Кюри, тот знает все. Но если привлечь Петра Капицу или Харитона… Курчатова, само собой.

— Ты знаешь всех наших ученых?

— Я знаю всех достойных физиков и математиков в мире. Наиболее выдающиеся — это мои друзья, по отношению к которым я могу сказать, что рука дающего не оскудевает. А еще я хочу сказать, что знаю многих женщин, красивых и умных, но только одна из них превращает мою жизнь в праздник.

— Ты так часто это повторяешь, что мне уже начинает казаться — сам не веришь себе.

— Я, наверно, легкомысленный человек, — вздохнул он. — Да, легкомысленный. Ничего не поделаешь. Так уж вышло.

— Совершенно с тобой согласна, — сказала она. — Ты легкомысленно напишешь мне, как извлекается этот изотоп. Двести тридцать пять, да?..

— Ох, Марго! Какая-то в природе путаница. Нет, послушай, ты же умница и сумасшедшей никогда не была… Каждый должен заниматься своим делом. Тебе дано царить на балах и позировать великим художникам… Ну какой смысл в том, чтобы тебе делать то, что полагается делать совсем другим людям? Я не стану ничего писать. Вот же мучение мое! — Это ты мое мучение, ты! Блистать на балах!.. Вы в своем Лос-Аламосе задумали весь мир опрокинуть в бездну. Ты сам говорил, что орбита электрона не подвластна закону, он избирает один путь и отвергает другой, он своенравен, как планета Меркурий, которая отклоняется от своего пути, чтобы погреться на солнце. Все у вас — ученая прихоть! И мир, зачарованный вашими формулами, окажется в конце концов без меры, без числа и без смысла, а я должна, по-твоему, блистать на балах, зная, что однажды придет день, когда мы не дождемся рассвета?..

— Должна! — упрямо тряхнул шевелюрой он. — И писать я ничего не стану. Потому что все уже написал. Вот эта тетрадь. Здесь все. Все, что у меня завертелось в голове с необыкновенной быстротой с тех пор, как я встретил тебя. Ты имеешь право на эту тетрадь. Самое ужасное для меня — сознавать, что этим правом воспользуются другие…

Маргарита только фыркнула на его последнюю реплику и ничего не сказала. Она гневалась. Он не должен был так говорить. Сам лишил ее покоя. И себя тоже. Но ничего ведь с этим не поделаешь. Так уж вышло. Легкомысленные они оба, вот горе в чем.