Когда уехала Маргарита, настали для Воланда безрадостные дни. Проснувшись еще затемно, он подолгу слушал шум дождя за серыми ставнями поздней осени, впитывая в себя чью-то печаль — чужую как будто, но и свою тоже, недодуманную, недопонятую, и ведь не в грозе тут дело — схлынула она с рассветом скудным дождем, не в грозе, конечно, причина, а в чем-то другом, что только по утрам и всплывало укромной болью и памятью вины неясной: было что-то прекрасное и рассеялось.

Это все оттого, наверно, что она его тоже не забыла: «Нужно было забыть его или умереть. Ведь нельзя же до конца дней нести в душе такой груз. Нельзя! Надо забыть все, чего бы это ни стоило — забыть. Но оно не забывается, вот горе в чем».

Ничто не ушло и не исчезло бесследно, хотя Маргарита уже не помнила, кто сшил ей из лепестков бледной розы туфли и как эти туфли сами собой застегнулись золотыми пряжками, а в волосах блеснул королевский алмазный венец — приближалась полночь великого бала, и оркестр под управлением короля вальсов уже окатывал ее волшебными звуками, а вокруг били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырьками в трех бассейнах-хрустальными, кажется, они были…

Ничто никуда не исчезло, и всесильный Воланд по-прежнему беспомощен, хотя ему ведомы многие тайны Вселенной, кроме, может быть, самой сокровенной, которую хранит королева, возведенная им на трон любви. Кстати, это было ему легко и приятно — возвести на трон женщину, которую сопровождает величие и которой сопутствует слава — необъявленное величие и нешумная слава. Королева тоже была в восхищении. Она знала, что будет, когда исполнит свой долг хозяйки бала, и знала, что скажет Воланд, когда они останутся вдвоем, и что она скажет ему, тоже знала.

В час рассвета или заката это произошло — как знать. В тот ли час, когда солнце в пыли, в дыму и грохоте валилось куда-то за Садовое кольцо, или же неспешно и тяжело восходило оно в стылом тумане нездешнего утра, одышливо карабкаясь по каменным уступам небоскребов Манхэттена и расталкивая лучами тьму, пришедшую сюда со Средиземного, по-видимому, моря?..

— Ну вот, ну вот, — скажет она ему, — теперь ты снова прежний, ты смеешься, шутишь, и ну тебя к черту с твоими учеными терминами. Потусторонняя я или не потусторонняя — не все ли тебе равно? Я хочу есть!..

И молодой зеленью покроется унылая земля, и небо над весенней речушкой зазвенит голубыми литаврами, неутомимое солнце высушит и согреет старый дом с облупившейся и растрескавшейся колоннадой на веранде, где однажды вечером заскрипят хранимые ожиданием ступени крыльца и полоска света из приоткрытой двери выстелит дорожку в сад, по которой войдет в дом прекрасная Маргарита и скажет:

— Не правда ли, грусть вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце дороги его ждет счастье?..

У Булгакова Воланд сказал, что Мастер может кончить свой роман одной фразой, но сам же лукаво предостерег его: «Зачем же гнаться по следам того, что уже окончено?»

В Разведуправлении Генштаба Маргарита услышала совсем другие слова: «Пора вам кончать с этой перепиской. Человек с фамилией Эйнштейн не может не украсть, а это чревато тем, что однажды он поставит нас в идиотское положение перед всем миром, которому он лгал, как лгал и вам, Маргарита Ивановна…»

Это неправда — с Маргаритой Альберт Эйнштейн был честен до конца. Дело в другом. Когда были завершены его главные труды — специальная и общая теории относительности, и сам он стал превращаться в относительно знаменитого политика, неожиданно для всего мирового научного сообщества открылось, что «новая теория Вселенной» Эйнштейна есть плагиат. Еще в 1887 году физик Альберт Майкельсон и химик Эдвард Морли провели уникальный эксперимент, который доказал, что скорость света является постоянной величиной и не зависит от движения Земли. По результатам этого эксперимента Эйнштейн и выстроил специальную теорию относительности, однако в знаменитой статье, посвященной «своему» открытию, ни разу не сослался на опыт американских коллег. Напротив, утверждал, что еще в 16 лет пришел к мысли о постоянстве скорости света относительно наблюдателя.

Спустя несколько лет он заявил, что узнал об открытии Майкельсона-Морли уже после того, как сам сделал подобное открытие. Прошло еще лет пятнадцать, прежде чем Эйнштейн под давлением неопровержимых доказательств вынужден был признать, что именно опыт его американских коллег лег в основу специальной теории относительности. Выступая в Паркеровской школе, он заявил аудитории, что знал о чужом открытии еще студентом. Тогда его не афишировали, в отличие от вторичных трудов самого Эйнштейна, названных революцией в физике.

Зачем Воланду было гнаться по следам того, что уже окончено?..