Нет, могу прийти — в последний раз.

Юрий безошибочно чуток ко мне. Сегодня он мне сказал, что я опять не та, что что-то опять не то. Пошел искать для меня велосипед (между прочим, к Вале Поплавскому), и вот уже 12, а его нет. Бедный! Мне его очень жалко. Вот уедет Борис, как это ни будет трудно, расскажу ему последнюю главу романа. А эпилог будет уже осенью, когда мы все втроем уже успокоимся.

Не есть ли это мое первое настоящее разочарование? Попробую быть спокойной и писать все по порядку.

Ночь с понедельника на вторник — самая ужасная ночь в моей жизни. Юрий не вернулся. Всю ночь я просидела у окна (я увидела, что он забыл ключи). Да и никто ночью не спал. Но когда он не пришел и утром, в то время, когда должен быть уже на работе, я совсем растерялась.

Папа-Коля два раза бегал в комиссариат; ему сказали: «Приходите в 3».

В 7 1/2 я поехала к Шоку, где Юрий работал. Вижу femme de menage [350] моет пол. Я ее позвала:

— Madame, est-ce que nettoyeur les carreaux est venu ce matin?

— Oui, madame.

— Le meme nettoyeur que toujours? M. George? Blond. Vous etez sure?

— Mais, oui, madame, il travaillait.

— Merci [351] .

Шла и плакала — уже от злости. А дома pneu от Юрия из Медона, 8.20 вечера. Очень сухое: «Вернусь вечером, не беспокойся». Начала понимать, в чем дело: вчерашнее настроение…

Вернулся он без меня, я была на базаре. Прихожу — сидит на диване.

— Здравствуй!

— Здравствуй.

Мне надо было взять деньги из сумки, смотрю — раскрыта, рядом лежит начатое мною стихотворение: «Я вас люблю запретно и безвольно». Так! Первая мысль: уйти до вечера к Борису. Да, конечно, к Борису, ведь он же писал мне, что всегда остается моим другом. Сделала пикюр и вышла в кабинет за сумкой.

— Ира, хочешь — поговорим?

Я молча села на диван.

Сильно волнуясь, но, сдерживаясь, совсем чужой и далекий, ледяным и сухим голосом он заговорил. Мысль: вот так он говорил с Борисом.

Начал он с того, что вышло неприятное недоразумение, что он отправил его (пневматик — И.Н.) в 6 часов, но ему на почте в Медоне сказали, что оно придет через два часа. Потом перешел к главному.

— Вчера, проводив тебя в библиотеку, я встретил этого негодяя (ты прости, что я о нем так говорю), и я безошибочно понял, Ира, что ты с ним встречалась, что ты мне лгала. Я столкнулся с ним лицом к лицу, и он, этот подлец и трус, побледнел, как полотно, и свернул в сторону. Он выдал и тебя, и себя. Вернуться после этого домой я не мог. Сейчас мне нужно было достать деньги в твоей сумке — я нашел это стихотворение. Я, конечно, знал, что ты его любишь. Но я все-таки не думал, что после всего, что у нас было, ты можешь меня обманывать.

Он говорил, медленно роняя слова. В голове вспыхивали отрывочные мысли: «Развод? Конец? К Борису? Нет! Самоубийство?» Да, в первый раз в жизни подумала о самоубийстве.

Я сидела, не двигаясь, с совершенно сухими глазами и, должно быть, сухим взглядом. Юрий не выдержал и прервал этот лед. Юрий меня спас. М<ожет> б<ыть>, даже от самоубийства, в тот момент я была способна на это. Юрий вернул меня к жизни. Он вывел меня из оцепенения, заставил меня долго и мучительно плакать, но плакать уже у него на плече, крепко обняв его за шею. Тут же я написала Борису письмо. Я помню его слово в слово:

«Вы всегда были в отношении меня обнаженно-эгоистичны. Но упрекать вас в этом я не могу. Вы никогда меня не обманывали и никакими красивыми словами не прикрывались. Вы не оправдали моего доверия. Я просила Вас помочь мне, поддержать меня — у вас не хватило для этого ни мужества, ни решимости. Но и тут, в конце концов, я не могу бросить вам упрека: ведь Вы были только не сильнее меня. Но зачем Вы оказались еще и трусом?»

Поняла, что можно все простить мужчине, даже подлость, но только не трусость.

Потом Юрий пошел провожать меня в библиотеку, по дороге мы обнимались около зеркала (потом он пошел искать мне велосипед, а вечером зашел за мной).

…Свернули на Пастэр.

— Смотри.

На другой стороне площади маячит фигура в сером. А наутро я получаю тот странный пневматик. Если вычеркнуть в нем все, кроме трех подчеркнутых слов, смысл станет ясен. Надо сознаться, что я этого не поняла, расшифровал это Юрий. Рассказала ему о нашей встрече, о том, как я ходила к нему. Сожгла его письмо и только тогда успокоилась, ведь и началась-то моя ложь из-за письма: как я ни старалась оправдать Бориса, я все-таки не могла не чувствовать, что такое письмо для него — гибель, я не могла показать его Юрию. Потому-то мне так и хотелось его видеть, услышать от него хоть одно живое слово, ведь я же не была для него пустым местом, ведь целая страница в его жизни наполнена мной, неужели же у него не было для меня настоящих слов?

И чем больше я вдумывалась в события последних дней, тем яснее мне становилось, что он сам вычеркнул себя из моей жизни. А м<ожет> б<ыть>, он к этому и стремился.

Днем ездили в Медон, вернувшись, нашли на столе пневматик. Да, Юрий мне рассказал свое письмо, написанное вслед за моим. Письмо хорошее, справедливое, я его одобрила. Сказал мне, что писал его потому, что испугался за Бориса.

— Я представил себя на его месте: после твоего письма я мог бы застрелиться.

Нет, люди, подобные Борису, не стреляются.