Оттуда поехала на вечеринку Института. Сначала было скучно без Юрия, потом разошлись. Разве трудно себя завести, как игрушку, и быть веселой?! Андрей ухаживал за Лилей, что мне несколько не нравилось. А я всю свою потребность нежности и близости переносила на других: на Костю, на Шемахина, на Ладинского. Давала Пете бесчисленное число раз целовать руку и даже тихонько волосы — при Косте и даже, кажется, не только при одном Косте. К Ладинскому села на ручку кресла — это было очень трогательное «поэтическое содружество». Много была с девчонками. Почувствовала, что жить на свете не так уж плохо, особенно, когда есть Юрий. Пришлось читать стихи. Читала: «Проходят школьники» и «Стихи». Искоса посматривала на Ладинского. Только его мнение, в сущности, мне было интересно. Он тоже читал. Что-то говорила с Милюковым, с Кулишером, с Гурвичем, еще с кем-то из профессоров — о стихах.

Вечер.

Вчера Юрию исполнилось 28 лет.

Завтра он ко мне придет, и я его спрошу: «Что, Юрка! Будешь сдавать экзамены или нет?»

Вчера я ушла из дому рано: уж очень тяжелая сейчас у нас атмосфера дома. Сказала, что пойду искать работу. Пошла в Медон. Села в скверике на Place Rabelais, как когда-то давным-давно, и начала писать Юрию письмо. Писала о вечеринке. Дождь загнал в кафе, где за стаканом отвратительного кофе я писала ему нежные слова. Потом пошла к нему и подсунула под дверь. Оттуда поехала на электричке. Нравилось мне чувствовать себя так свободно; быть, и ходить, и ездить там, где я никогда не бываю. Что-то в этом есть ребяческое, и все-таки интересно.

В Париже поехала к Стариковой. Работы, конечно, никакой нет. Просидела у нее около часу, говорили о евразийцах, о Милюкове, о событиях в Китае. Оттуда — в Тургеневскую библиотеку — менять нечитанную книгу на какую-нибудь поменьше. Искала лекции Новгородцева, да так и не нашла. С досады взяла каталог истории литературы, выписала с десяток номеров и взяла лекции Томсона по лингвистике. В предчувствии смакования их развеселилась. В Институте меня разозлил Костя: я его спрашиваю, каков вчерашний сбор, а он отвечает: «Ты-то меня мало интересуешь, а вот с Муретовым я буду ругаться. Было 47 фр<анков> дефициту»! Из чего их покрыть, так и не решили.

Получила в Институте милое письмо от прежнего старосты — Попова. Спрашивает, что и как. Встречаю в канцелярии Гурвича: «Вас-то мне и надо. Я провел в совете два экзамена». «Вот спасибо!» А сама думаю: «Хоть и два, а все-таки не выдержу». Экзамена всего четыре: Гурвич, Гронский, Миркин-Гецевич и Шацкий [51] . Причем Шацкий будет экзаменовать вместе с Кулишером, следовательно — ну их к черту! А Миркину, по условию, нельзя без Шацкого. Остаются Гурвич и Гронский. Как я дохожу до экзаменов, я начинаю нервничать, и все прахом идет. Надо: 1) скорее получить от профессоров программы и 2) поговорить с Юрием: вместе держим или нет. А семинар кончается 5-го марта.

Сегодня жду Юрия, и вдруг вместо него приходит письмо: простудился, не будет. Я было моментально хотела бежать к нему, да смутила приписка: «Все-таки, может быть, прибегу». Завтра обещает быть в Bolee (собрание поэтов). Если собрание будет, приду после лекций. Не хочется идти, да Юрия видеть хочется. Милый Юрка, как я тебя люблю!

Господи, как рассказать свое состояние? И надо ли?

Нервы расшатались так, что даже начинают меня пугать. Боюсь, что скоро дойду до истерии.

Юрий, один только Юрий во всей моей жизни, во всем и надо всем. Если что-нибудь я и могу делать, так постольку, поскольку это связано с Юрием.

Мысли у меня дикие. Хочется прийти к нему и сказать: «Возьми. Больше не могу».

Разве я могу сейчас что-либо писать о вчерашнем, о том, что было в Институте, что было в Воlee? Я могу писать только о том, что так жить я больше не могу — без Юрия. Мне грустно, мучительно грустно, что он — не первый. Что эти же слова в Люксембургском саду я говорила Косте, а про себя — дневнику, и не только Косте. Разобраться в себе я тоже не могу. Я хочу только, чтобы скорее настал вечер — половина седьмого — и чтобы пойти к Юрию. Еще два часа!

А Мамочка волнуется, отчего я худею и бледнею, отчего настроение у меня такое. Да от того, что нервы ни к черту не годятся! Очень просто.

Прихожу в среду после лекций в Bolee. Разбирают Юрку. Замечания в большинстве глупые, но не одобрительные. Оцуп так совсем уничтожил: «Если, — говорит, — смотреть на Софиева как на начинающего поэта, то, м<ожет> б<ыть>, он еще и не совсем погиб. И почему вдруг шестистопный ямб среди пятистопного, и цезура не на месте, а это непозволительная неряшливость» и т. д. Тогда это мне было неприятно, а на другой день даже какое-то нехорошее, злое удовлетворение. Юрий очень огорчен, даже чуть-чуть подавлен. Во всяком случае, так же, как и у меня, руки опустились. Нет-нет да и возвращается к этому: «А все-таки он зря говорил…» Или: «А вот, Ирина, я у Ходасевича тоже нашел шестистопный ямб без цезуры» и т. д. И теперь уж я его успокаиваю: «Ну, мало ли — кто что сказал.

Одному может нравиться, другому — не нравиться. Он сам не понимает, на чем строит свою критику» и т. д.

Сама-то я не читала.

В понедельник Юрия не было в Институте. Л должен был быть обязательно: последняя лекция, надо было переговорить с Шацким относительно письменных работ; одним словом, должен был быть. И не был. Я очень встревожилась. Потом узнала от Муретова, что вторник — mardi gras [52] , некот<орые> заводы не работают. Вспыхнула надежда — придет.