Вот наша третья серьезная ссора.

Как часто, однако. Второй вечер сижу за этим столом, как в воду опущенная, и чувствую себя виноватой.

И все-таки после таких ссор сильнее чувствую свою любовь, и привязанность, и нежность.

Только боюсь, страшно боюсь, что эта ссора, самая серьезная и глубинная, так просто не пройдет. Боюсь, что она оставит след, положит первую трещину в наших отношениях. Как я этого боюсь.

Ночь.

Сейчас у меня такое радостное, такое светлое настроение. После всех «ссор» и примирений, бешеных поцелуев и невыносимой тоски — в первый раз после сегодняшнего разговора в метро на Javel. Завтра — будет время, напишу больше.

Примирились мы скоро. В субботу он был у меня; и из коротких, случайных и тихих фраз стало ясно, что трещины не образовалось. Хотим серьезно поговорить в воскресенье.

В воскресенье я к нему пришла довольно рано. По ни о чем говорить уже не было нужно. Все показалось смешным и глупым. Не раз, шутя, он мне говорил: «Ну, человек ты мой убитый!»

В понедельник встретились в Институте. Он пришел ко второй лекции. Обратно идем вместе. Долго сидели на Invalides, так долго, что он опаздывает на поезд и едет провожать меня до Porte de St. Cloud. Читал мне письмо Голенищева-Кутузова и стихи его. Дал мне его с собой, чтобы я сама прочла. «Миг» меня очень взволновал.

А я пришла домой, села на пол и заплакала. Точно определить своего состояния не могла. Что-то меня не удовлетворяло.

А, вернее, просто была реакция. Но тоска была невыносимая. И весь следующий день так. Мы с Мамочкой ездили в город, и там я все время была такая. Она очень обеспокоилась. Вечером мы с ней сидели одни. Сначала как-то тяжело было, не о чем было говорить, самое тяжелое между людьми. Потом говорили о Юрии. Мамочка как будто видит дальше меня, нет, не то, она как будто готова примириться с тем, что я выйду замуж. Ей только очень грустно. А Юрия она любит. Мне Антонина Ивановна говорит ее слова: первый человек в эмиграции, кот<орый> мне понравился.

Разговор перешел на Костю. Мамочка назвала его: «Все-таки неглубоким человеком». Не согласиться с этим я не могла, и это мне было все-таки неприятно. Вообще, мне как-то раз представилось, что Юрий не приезжал в Париж, и меня охватил дикий ужас. Что бы было? В лучшем случае — разрыв с Костей, а в худшем — связь, в самом худшем — брак. А это было бы равносильно смерти.

Ну, а вот вчерашний день. Читаю в газете, что в 9 часов вечера в Bolee открытое собрание Союза молодых поэтов, «чтение и обсуждение стихов». В Институте две лекции Гурвича. Решила после первой уйти и позвать, конечно, Юрия. Без него мне теперь никуда не хочется идти. И вдруг оказалось, что читает не Гурвич, а Милюков. Уйти после первой лекции и не хотелось, и неудобно было. Пришли к концу. Народу довольно много, но прения идут вяло. Читал Ладинский, потом Мамченко. Этот опять взволновал ритмом, а содержание — ничего не поняла. Что-то дельное говорил один литовец о «затхлости». Я читать отказалась, Юрий — тоже.

Оказывается, что собрание должно было быть в четверг, что «Посл<едние> Нов<ости>» перепутали, днем раньше поместили объявление. Так как многие не пришли, то решили перенести собрание на сегодня.

Юрию очень понравился Мамченко. Подошел, познакомился, разговорился, и уже тот пригласил его к себе. И меня за компанию.

Сегодня опять иду. Юрий тоже. Обоим придется читать, и я страшно волнуюсь. Знаю, что после сегодняшнего вечера от моих стихов ничего не останется. Огрызаться я не умею, защитить свои стихи не могу. Да и возможно ли это? Имеют ли они право на существование? Юрию я теперь не совсем верю: он не может быть беспристрастным. То, что много говорит ему и волнует его, может ровно ничего не сказать другому. Вот мое последнее «Ты принес мне стихи о Версале» [40] , — ведь оно не представляет никакой художественной ценности, а ему нравится.

Пересматриваю свои стихи, и все мне показалось дрянью. Не знаю, что читать. И очень грустно. Вернусь опустошенная.

С Юрием много сидели на Javel. Он, наверное, опоздал на предпоследний поезд, а я приехала на Порт за 3 минуты до последнего трамвая.

Я говорила ему о своей тоске. Он тоже хандрил эти дни. Объясняет это реакцией. Почувствовалось и понял ось, что вот это оно счастье, настоящее счастье, подлинное, и что оно в наших руках. Он мне много говорил, но писать об этом я не могу сейчас. Идти немного страшно. Хорошо, что будет Юрий. Еще я боюсь: сегодняшний вечер на некоторое время отодвинет от меня Юрия, отнимет его у меня. Поэзия его взволнует, захватит и отнимет его у меня.

А от моих стихов ничего не останется, разобьют их вдребезги.

Так, конечно, оно и было.

Мне пришлось читать два стихотворения: «Стихи» [41] и «Было света и солнца немало» [42] . Встретили их более чем холодно. Кое-кто сказал. Дряхлов: «Второе стихотворение мне понравилось больше первого. Вероятно даже, что это хорошее стихотворение. А в первом два раза встречается “ведь”, это значит, место занять нечем было». Иванов совсем убил: «Я слышу Кнорринг уже три года. И за все это время я не вижу изменений. Стихи Кнорринг, это точная копия Ахматовой. Это очень опасно для молодого поэта». Зато Юрий имел успех. Он читал: «Помню все» [43] и «Тачанка катится» [44] . Говорили тоже не очень много, но одобрительно. На улице подходили к нему поэты, говорили, что такого члена никак нельзя отпускать из Союза. Тут же оказалось, что его прошение давным-давно лежит в правлении, и на нем стоит вопросительный знак. Ладинский ничего не понимает, а Майер мне объяснила, что все это интриги Монашева, который ни за что не хотел Софиева в Союз, говорил, что стихи его дрянь и т. д. Вот она, ревность-то! Я очень насмешила этим Юрия. Сама была кислая, расстроенная вдрызг. Юрий утешал меня, как малого ребенка. Приводил какие-то аргументы, малоубедительные, по-моему. Повторять я их не буду, так как это будет самоутешением.

Сейчас пойду к Юрию. Иду с каким-то тяжелым чувством. Во-первых, дома мы весь день ссорились, во-вторых, досадно за вчерашнее. Искренно радуюсь его успеху, вероятно, даже больше, чем он сам, и с другой стороны, как-то тяжело быть рядом с ним развенчанной. М<ожет> б<ыть>, это не совсем точно сказано.

Ночь.

Вот я стала невестой. До глубины сознанья это еще не дошло, словно не могу охватить, понять до конца — что это значит.

Я сидела на кровати, сдвинув плечи и крепко обняв вытянутые прямо руки. Юрий стоял надо мной, лица я его не видела. «Вот, Ирина, я хотел тебя спросить, хочешь ли ты — нет, смогла бы ты быть моей женой?» Мне стало не то тревожно, не то до дикости радостно и взволнованно. «Мне кажется, что да, Юрий», — прямо посмотрела в глаза. Лицо его было серьезно, даже чуть-чуть сердито. Он обнял мою голову, целовал, целовал без конца. «Значит, вместе теперь, радость моя. Моя Синяя Птица, все-таки я тебя нашел! Как я тебя нашел?» «Юрий, а помнишь какое сегодня число?» «Нет, а что такое?» «Два месяца тому назад мы были в Версале». «Да что ты говоришь! Вот совпадение!» Временами охватывала какая-то дикая, почти безумная радость и нежность. Временами лицо его становилось озабоченным и серьезным. В глазах мелькала тревога. «Что с тобой?» «Есть много вопросов, Ируня, кот<орые> меня тревожат и мучат и о кот<орых> я должен тебе сейчас сказать… Я боюсь, что я буду плохим мужем, т. е. плохим любовником. Я ведь, ты знаешь, человек изломанный. Что я тебе дам? Об этом сейчас говорить противно. И потом, я в свои 28 лет мог бы быть гораздо моложе. Ты говоришь, что я стану и моложе и светлей. Нет, Ируня, едва ли». Я обняла его: «Все равно ты для меня лучший и единственный».