Я повела плечами, высвобождая из платья грудь, обвила руками его шею, прижалась всем телом, чувствуя, как напрягается и его тело тоже, как гулко колотится сердце под рубашкой, как упирается в безымянный уголок моего тела что-то твердое, растущее, желанное… Но он снова с усилием разомкнул мои руки и вырвался. Резко выдохнул, рывком отворил дверь – и кинулся вниз по ступенькам.

А я стояла посреди комнаты, растрепанная, полуголая, с горящими щеками и ощущала себя девчонкой, которую выставили на посмешище. Я снова была голенастым подростком и призналась в любви мальчишке-соседу, а он назвал меня дурой и убежал. И ярость хлестала через край, мешаясь со стыдом и унижением, так, что темнело в глазах.

Ну, он мне дорого за это заплатит!

Стой!! – закричала я, выскакивая на лестницу. – Стой!

Я крыла его самыми черными словами, какие знала, и мне было плевать, что сбегаются перепуганные слуги; что брат (когда успел вернуться?) выглянул из своей комнаты узнать, что случилось; что об этом теперь будут судачить в кухне и людской. Мне было все равно: я доберусь до него, я шкуру спущу с мерзавца, он у меня узнает, что значит… дрянь, ему такой подарок предложили, а он…

Дрянь! – кричала я, не помня себя. – Запорю на конюшне! Завтра же! Сегодня! Сейчас! Кнутом! Стой, сволочь!

Не помню, что я кричала еще, не помню, что потом было… Очнулась я на коленях у Тейрана, в его спальне – окно раскрыто, лицо мое мокро от слез и воды. Брат гладил меня по голове и нашептывал что-то ласковое и невнятное.

Как он мог, - всхлипывала я, - как он посмел! Я убью его!

Завтра, - ласково ответил Тейран. – Завтра, ладно?

Я его запорю! Живьем шкуру спущу!

Я захлебывалась рыданиями, колотя кулаками по плечам брата.

Тихо, тихо, солнышко мое! Успокойся…

Тейран гладил мои волосы, и по губам его скользила едва заметная улыбка.

* * *

Утреннее солнце, ползущее через комнату, разбудило меня своими лучами. Я подняла голову с подушки, недоумевая, почему же заспалась так долго, ведь обычно я вставала с рассветом. Обвела глазами комнату, увидела вчерашнее свое платье, небрежной кучкой сброшенное на ковер, и все вспомнила. И, застонав от приступа ярости и стыда, снова уткнулась в подушку.

Впервые в жизни мужчина осмелился не подчиниться мне. И какой мужчина – раб! Единственным человеком, которому дозволялось иметь свое мнение, был Тейран. Он и только он мог смеяться, видя меня в ярости, выслушивать мои упреки и отвечать на них. Только он, властелин мира, хозяин моей Вселенной. Но чтобы какой-то раб, которого я же сама привела в дом…

Я отшвырнула одеяло и вскочила. Если этот негодяй еще не на конюшне, я сама спущу с него шкуру!

Поднимавшийся по лестнице Тейран улыбнулся мне:

Доброе утро, сестренка. Куда торопишься?

Вниз, - мрачно ответствовала я. – Этот мерзавец еще жив?

Кто? – удивился брат. – Ах, да…

Он запрокинул голову и так захохотал, что бусины на его одежде отозвались тихим звоном.

Не понимаю, что ты смеешься! – крикнула я. – Если ты не отдашь приказ, это сделаю я!

Брат перестал смеяться.

Ты неразумна, дорогая. Если ты в первый же день сломаешь свою игрушку, чем ты будешь играть после?

Плевать! – крикнула я, топнув ногой.

Тейран пожал плечами.

Мне, в общем, все равно. Он твой, делай с ним все, что захочешь. Но знаешь… для меня будет большим разочарованием узнать, что моя сестра не захотела драться, а решила сдаться и отступить.

Он погладил меня по щеке и, посмеиваясь, зашагал дальше, неслышно ступая по ступеням ногами в мягких, высоких сапогах. А я осталась стоять, замерев, глядя ему вслед.

Ах, ты…! Это мы еще посмотрим, кто из нас решил сдаться!

Я развернулась и бросилась к себе.

Ахари уложила мои волосы в высокую прическу, украсив ее рубинами, оправленными в серебро. Такие же рубины сверкали в серебряных браслетах на запястьях, оттеняя мою смуглую кожу, украшали вырез платья, нарочито строгого, «замужнего» - оно мягкими складками спускалось до щиколоток, туго облегая талию и бедра. Конечно, это было скорее вечернее платье, но я надевала его уже несколько раз, и теперь платье перешло уже в разряд домашнего, носимого по особенным случаям – вроде семейных праздников. А кто сказал, что этот случай – не особый?

Мы столкнулись в коридоре, ведущем в кухню, - я не сразу сообразила, что означает этот ровный, неумолчный звон, доносившийся из-за поворота. И только когда в поклоне передо мной склонилась высокая фигура, я поняла – это звенит цепь его ножных кандалов. Брат мой умен, а я глупа – купила раба, пытавшегося бежать; в нашем доме нет ни отдельных комнат для опасных рабов, ни крепких запоров – только от воров, но разве остановит запор воина, державшего в руках оружие? Наверняка на ночь на него надевают и наручники, но не днем – днем раб должен работать.