Егор простоял на балконе довольно долго. Ему не хотелось снова ввязываться в эти отношения, пусть и виртуальные. Он знал, что дальше будет если не больно, то очень и очень некомфотно, и ему не хотелось объяснять свое взвинченное состояние ни Олесе, ни матери. Но и выбросить просто так, не прочитав, прощальную записку Анфисы Заваркиной, он не мог.

Егор медленно развернул листок.

Сердце стучало у Егора в горле, когда он ворвался в спальню родителей. Бесцеремонно включив свет, он растолкал отца и заявил:

— Мне нужна Зульфия.

— Кто? — господин Боряз разлепил глаза и нашарил на тумбочке красного дерева очки.

— Она работала в «Благой вести» пять лет назад.

— Она сейчас работает в «Последней правде», — сказала Светлана Боряз, стягивая с глаз шелковую маску для сна, — по скандализованности и резонансу она превзошла даже…

Светлана Боряз споткнулась на имени и виновато посмотрела на Егора.

— Утром, — строго сказал господин Боряз, — и выключи свет.

Егор послушно вышел и до утра не сомкнул глаз. Олеся спала рядом, но он ее даже не видел.

Офис «Последней правды» выгодно отличался от офиса «Благой вести»: огромный, светлый с отдельным входом, в здании, где аренда составляла полугодовой бюджет страны третьего мира. В нем кипела работа и царствовала Зульфия: раздавала указания увлеченно копошащимся журналистам, подгоняла курьеров и вяло переругивалась с начальницей рекламного отдела. Зульфия стала региональным координатором, и ее зад теперь обтягивал брючный костюм из дорогой ткани, но все так же нелепо собиравшийся на животе, как и старые джинсы.

— Мне нужно поговорить с тобой, — Егор возник у нее за спиной.

— Пройдем, — Зульфия обернулась и ее взгляд поверх очков, которым она выжигала дырки в висках у подчиненных, стал каким-то больным.

Зульфия села за широкий дубовый стол и настороженно уставилась на Егора. Тот плюхнулся в кресло напротив и кинул ей злосчастную бумажку. Зульфия развернула ее и тихо охнула.

— Откуда у тебя это? — спросила она ошеломленно.

— Что это?

— Откуда у тебя это? — терпеливо повторила Зульфия. Суровую дагестанскую женщину в споре просто так не победишь.

— Отец отдал, — сдался Егор, — сказал, что Ася говорила с ним перед тем, как исчезнуть. Это правда?

— Я не знаю, насколько это правда, — осторожно начала Зульфия, — но раз у тебя это есть, то… это вся жизнь Анфисы Заваркиной в письмах то ли к самой себе, то ли к погибшему брату, то ли к живому мужу…

— Мужу?

— Сам разбирайся, — велела Зульфия, выпучив глаза, — я не буду навязывать тебе свое мнение. Мои выводы — это мои выводы, а ты делай, что хочешь. Прости, у меня много работы.

— Но…

— Уходи! — велела Зульфия, — я не хочу больше ничего слышать о Заваркиной ни от тебя, ни от кого-либо другого.

— Но почему? — голос Егора был полон удивления пополам с возмущением.

— Потому что мне больно, — крикнула Зульфия, не помня себя, — когда дочитаешь, с тобой будет то же самое! Я скучаю по ней! Больше, чем ты, уже поверь мне! Она мне нужна куда больше, чем всем вам, гондонам, с детства катающимся на «мерседесах»!..

Егор скривился от ее крика, будто тот взорвал его барабанные перепонки, и, не дослушав, вылетел из кабинета.

Остаток вечера он молчал. По возвращении в Лондон он соврал Олесе про срочную исследовательскую работу и накинулся на письма, как бездомный на суп.

Он изучал их почти три месяца. Олеся все время вертелась рядом и щебетала про свадьбу, пересказывала сплетни и прочие милые глупости. Общаться с ней не хотелось: после мутной глубины заваркинского нутра, которое он вкушал как дорогое, очень старое, терпкое и крепкое красное вино с древесными нотами, Олеся казалась ему лимонадом. Вкусным свеженьким лимонадом с листочками мяты. Он, безусловно, освежает и утоляет жажду, но не оставляет после себя никакого следа, вроде того восхитительно стыдного беспамятства — чувства, когда, проснувшись утром, не помнишь, что делал всю ночь.

Он не переставал задавать себе вопросы. Насколько велико было ее чувство к нему, если после всего того, что она пережила за тридцать лет своей жизни, она могла так же сиять при его появлении, как эта дурочка Олеся? Как у нее вообще хватало сил улыбаться? Как ей удавалось так нежно гладить его по затылку и спине, шептать на ухо глупости, так страстно заниматься любовью после того, как этот урод полосовал ее ножом от случая к случаю? Как смогла так хорошо заботиться о ребенке после жуткой жизни в детском доме? Как она вообще решилась завести ребенка?