Но старикам нравится. Некоторые еще и умудряются просить добавки. Вообще столовая и то, что там происходит – это отдельная тема. Я вернусь к ней позже, если будет такая возможность.

Все эти бывшие полицейские, официанты, продавцы, страховые агенты, строители, слесари, инженеры, машинисты, плотники, сварщики, всякие офисные планктоны, учителя, военные, безработные лентяи, — они все напоминают мне детей. Поэтому я и зову это место домом старых детей.

Если подумать, то у стариков и детей не так уж и мало различного. Они похожи буквально во всем… Мои мысли обрывает выходящая из столовой Скала. Она останавливается возле медсестры, перебрасывается с ней парочкой совершенно бессмысленных и неинтересных предложений, а потом громко, чтобы все слышали, кричит:

— Пора на обед, уважаемые!

Какой же у нее противный голос, вы бы только знали. Напоминает старую, ржавую калитку, которую некому смазать.

Тотчас старики идут по своим палатам, может показаться, что они медлят, но они летят изо всех сил. Они берут тарелки, ложки, алюминиевые чашки, и направляются в сторону столовой. Некоторые из них кажутся действительно счастливыми. Например, Валентин, который старается попасть в столовую быстрее всех.

А я продолжаю рисовать. Все так же не получается.

Ко мне подходит молоденькая медсестра. Она здесь меньше недели, совсем неопытная. Я не знаю ее имени.

— А вы почиму не идети кушать?

Это ужасное, привезенное из глубокой глуши, произношение все портит. Если раньше она могла показаться пускай не умной, но и не совсем тупой, то теперь передо мной стоит не медсестра, а типичная доярка с ведром молока, где уже успело утонуть два десятка мух.

Лучше бы ты молчала, думаю я, и продолжаю рисовать.

Ее произношение сидит у меня в голове и теперь все на свете мне кажется еще уродливее, чем есть на самом деле. А мой рисунок…о нем и говорить не стоит. Я разрываю его, ложу в карман и говорю:

— Уже бегу.

Есть не свете только две вещи, которые могли бы мне показаться отвратительней моего рисунка и ужаснее произношения этой девушки. Это фильм «Элвин и бурундуки» и слово «кушать». Я даже представить себе не могу, что может быть ужаснее, чем фраза «Я кушаю сосиски». Произнесите эту фразу вслух, и если вам не захочется ударить себя по губам, то сожалею, дела ваши плохи.

Но не суть.

В столовой так, как было раньше в школе. Никому ненужные неудачники садятся рядом с подобными себе. Женщины, считающие себя красавицами, тоже сбиваются в небольшие группы и едят, рассуждая о главных, как им кажется, вещах. Возле них постоянно крутятся такие личности, как Виктор Олегович – тот самый майор милиции, который все еще считает себя молодцом.

Стены синие, столы и стулья – грязно-серые, и нет на свете вещей, угнетающих сильнее, чем эти. Но мне приходится садиться на этот гадкий инструмент угнетения. Я сижу один. Но счастье не может быть вечным и через несколько минут ко мне подходит Валентин. Он садится и молча начинает жевать беззубым ртом свою кашу с желтой, как понос, подливой. Он ест неаккуратно, пачкая рот и руки, но его это мало волнует, в принципе, как и меня. Есть совершенно не хочется, и я говорю:

— Не хочешь мою кашу, дружище?

Он хочет, всегда хочет. Наверное, он может есть до тех пор, пока у него не треснет желудок. Он совершенно безумен, но это неважно, потому что Валентин – безобидный старый дурак. Я его люблю. Наверное.

— Не знаю, я хочу твою кашу?

— Ты хочешь мою кашу.

Он всегда переспрашивает. Может показаться актом вежливости, но нет, он просто не может самостоятельно принимать решения в таких вопросах. Даже когда ему хочется в туалет, он должен подойти к медсестре и спросить: «А нужно ли мне пописать?».

Я отдаю ему свою тарелку, а сам попиваю компот из сухофруктов. На вкус, как вода из заржавевшего крана.

— Эта еда вкусная? — спрашивает, хотя скорее утверждает Валентин.

— Эта еда безумно вкусная, дружище.

Он улыбается во весь рот и немного каши падает обратно в тарелку.

Как настоящий ребенок.

Только старый и сморщенный. Как Бенджамин Баттон.

Надеюсь, ужин будет получше, чем обед, хотя не стоит напрасно надеяться на Скалу. Она совершенно не умеет готовить.

После сытного, вкусного, непревзойденного обеда, они снова собираются играть в «Бинго», хоть и говорили, что сегодня игр больше не будет. А я снова хочу порисовать. Терпеть не могу «Бинго». Потому что для того, чтобы выиграть, здесь не нужно ничего уметь. Ты просто сидишь и ждешь, ты не в силах ничего изменить, просто смотришь на свои карточки, иногда что-то черкаешь на них и редко, крайне редко кричишь: «БИНГО!».

— Тридцать два! — кричит Маргарита и поднимает бочонок вверх. Понятия не имею, зачем она это делает. Никто из них не видит ничего, что находится дальше их рук.