двадцати пяти лет. Федор Михайлович был в восторге от книги Данилевского

"Россия и Европа" и хотел еще раз с ним побеседовать. Так как тот скоро уезжал, то муж тут же пригласил его к себе пообедать на завтра. Услышав об этом, друзья

и поклонники Данилевского сами напросились к нам на обед. Можно представить

мой ужас, когда муж перечислил будущих гостей и их оказалось около двадцати

человек. Несмотря на мое маленькое хозяйство, мне удалось устроить все как

надо, обед был оживленный, и гости за интересными разговорами просидели у

нас далеко за полночь. <...>

Раздумывая о нашем бедственном материальном положении, я стала

мечтать о том, как бы увеличить наши доходы собственным трудом и вновь

начать заниматься стенографией, в которой за последние годы я сделала

значительные успехи. Я стала просить у родных и знакомых достать мне

стенографическую работу в каком-нибудь учреждении. Мой учитель стенографии

П. М. Ольхин чрез одного знакомого достал мне работу стенографирования на

съезде лесохозяев, и редактор лесного журнала Н. Шафранов {Письмом от 17

июля 1872 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} предложил мне приехать в Москву с

3-13 августа. К сожалению, я чувствовала себя такою подавленною тяжелыми

происшествиями этого лета, что отказалась от работы. Зимою 1872 года брат мой, недавно переехавший с молодою женой в Петербург, сообщил мне, что вскоре

предполагается в одном из городов Западного края съезд, не помню по какому

отделу, и для этого съезда приискивают стенографа. Тотчас же я написала

председателю съезда, от которого зависел выбор. Сделала я это, разумеется, с

согласия Федора Михайловича, который хоть и утверждал, что, занимаясь детьми

и хозяйством, да еще помогая ему в работе, я достаточно делаю для семьи, но, видя мое горячее желание заработывать деньги своим трудом, не решился мне

противоречить. Он признавался мне потом, что надеялся на отказ со стороны

председателя съезда. Однако тот ответил согласием и сообщил условия. Не скажу

чтоб они были заманчивы: большая часть их ушла бы на проезд и житье в

гостинице. Важны, впрочем, были не столько деньги, сколько начало труда. Если

бы я хорошо исполнила свою работу, то могла бы, имея рекомендацию от

председателя съезда, получить другие, более выгодные занятия.

Серьезных возражений против моей поездки Федор Михайлович не имел

никаких, так как на время моего отсутствия моя мать обещала переехать к нам и

смотреть и за детьми и за хозяйством. У Федора Михайловича тоже не было для

меня работы: он переделывал в то время план романа "Бесы". И все же

предполагаемая поездка крайне не нравилась мужу. Он придумывал

всевозможные предлоги, чтобы меня не отпустить. Спрашивал, как это я, молодая

женщина, одна поеду в польский город, где у меня нет знакомого лица, как

55

устроюсь и т. п. Услыхав подобные возражения, брат мой вспомнил, что на съезд

едет один из его прежних товарищей, хорошо знающий Западный край, и

пригласил меня с мужем прийти к ним пить чай, чтобы познакомиться с его

другом и получить от него все сведения.

В назначенный вечер мы приехали к брату. Федор Михайлович, у

которого давно не было припадка, был в прекрасном настроении. Мы мирно

беседовали с братом и его женой, дожидаясь его друга. Я его никогда не видала, но много о нем от брата слышала. То был добрый, но не особенно умный

кавказский юноша, которого за горячность и скоропалительность товарищи

прозвали "диким азиатом". Он очень возмущался этим прозвищем и в

доказательство того, что он "европеец", создал себе кумиры в каждом искусстве.

В музыке богом его был Шопен, в живописи - Репин, в литературе - Достоевский.

Брат встретил гостя в передней; узнав, что он познакомится с Федором

Михайловичем и даже может оказать ему услугу, бедный юноша пришел в

восторг, хотя тотчас же оробел. Войдя в гостиную и увидав свое божество, он до

того смутился, что молча, кое-как раскланялся с мужем и хозяйкой дома. Был он

лет двадцати трех, высокого роста, с курчавыми волосами, выпуклыми глазами и

ярко-красными губами.