– Маменька, Нанета купит и сахару и свечку.

– А папенька?

– Прилично ли, чтобы в его доме племянник не мог выпить стакана сахарной воды? Впрочем, папенька и внимания не обратит.

– Отец все видит, - сказала г-жа Гранде, качая головой.

Нанета колебалась: она знала хозяина.

– Ступай же, Нанета, ведь сегодня мое рождение!

Нанета громко захохотала, услышав первую в жизни шутку своей молодой хозяйки, и повиновалась ей. Пока Евгения с матерью изо всех сил старались украсить комнату, предназначенную г-ном Гранде для племянника, Шарль был предметом любезностей г-жи де Грассен, старавшейся привлечь его внимание.

– Вы очень мужественны, сударь, - сказала она ему, - если решились покинуть зимние удовольствия столицы для жизни в Сомюре. Но если вы не слишком боитесь нас, то увидите, что и здесь можно развлекаться.

Она бросила на него многозначительный взгляд, как истая провинциалка: в провинции женщины по привычке вкладывают в свои взоры столько сдержанности и осторожности, что сообщают им какое-то слащавое вожделение, свойственное иным духовным лицам, которым всякое удовольствие кажется или воровством, или греховным заблуждением. Шарль чувствовал себя в этом зале совершенно чужим, все здесь было так далеко от прекрасного замка и роскоши, какую он предполагал найти у дяди, что рад был встретить сочувствие, и, внимательно вглядываясь в г-жу де Грассен, разглядел наконец в ней полустершийся образ парижанки. Он любезно отвечал на косвенное приглашение, обращенное к нему, и разговор завязался сам собой, причем г-жа де Грассен постепенно понижала голос в соответствии с характером своих излияний. И она и Шарль испытывали одинаковую потребность в доверии. Таким образом, после нескольких минут кокетливого разговора и степенных шуток ловкая провинциалка, убедившись, что ее не слышат другие, говорившие о продаже вин, чем в это время был занят каждый сомюрец, успела сообщить парижанину:

– Сударь, если вы пожелаете оказать нам честь своим посещением, вы, разумеется, доставите большое удовольствие и моему мужу и мне. Наш салон - единственный в Сомюре, где собираются представители крупной коммерции и представители дворянства: мы принадлежим к двум кругам общества, и они предпочитают встречаться только у нас, потому что у нас весело. Моего мужа - я с гордостью говорю это - одинаково уважают и те и другие. Таким образом, мы постараемся доставить вам развлечение в дни вашего скучного пребывания здесь. Если бы вы безвыходно сидели у господина Гранде, - боже мой, что сталось бы с вами! Дядюшка ваш - скряга и думает только о своих виноградных отводках, ваша тетушка - святоша, неспособная связать две мысли в голове, а ваша кузина - дурочка, необразованная, пошленькая, без приданого, весь свой век проводит за чинкой тряпья.

“Она очень мила, эта барынька”, - заметил про себя Шарль, отвечая на жеманные заигрывания г-жи де Грассен.

– Да ты, жена, сдается мне, собираешься взять на откуп господина Гранде, - сказал со смехам грузный и рослый банкир.

На это замечание нотариус и председатель отозвались более или менее ехидными словами; но аббат взглянул на них с лукавым видом, взял понюшку табаку и, предлагая табакерку окружающим, кратко выразил их мысли:

– Кто же лучше госпожи де Грассен мог бы для господина Гранде олицетворить сомюрское радушие?

– Вот как! В каком же смысле вы это понимаете, господин аббат?
– спросил г-н де Грассен.

– Я это понимаю, сударь, в смысле самом лестном для вас, для вашей супруги, для города Сомюра и для столичного гостя, - прибавил хитрый старик, оборачиваясь к Шарлю.

Не обращая, казалось, ни малейшего внимания на разговор Шарля и г-жи де Грассен, аббат Крюшо сумел угадать его смысл.

– Сударь, - обратился наконец к Шарлю Адольф, стараясь придать себе непринужденный вид, - не знаю, помните ли вы меня сколько-нибудь. Я имел удовольствие быть вашим визави на балу у барона де Нусингена, и…

– Совершенно верно, сударь, совершенно верно, - отвечал Шарль, с удивлением видя, что оказался предметом всеобщего внимания.
– Это ваш сын, сударыня?
– спросил он г-жу де Грассен.

Аббат ехидно взглянул на мамашу.

– Да, сударь, - ответила она.

– Так вы, очевидно, еще совсем юным были в Париже?
– продолжал Шарль, обращаясь к Адольфу.

– Что поделаешь!
– сказал аббат.
– У нас сыновей посылают в Вавилон, как только их отнимут от груди.
– Г-жа де Грассен бросила на аббата удивительно глубокий, вопрошающий взгляд.
– Нужно приехать в провинцию, - сказал он, продолжая разговор, - чтобы встретить женщин тридцати лет с небольшим, так прекрасно сохранившихся, как госпожа де Грассен, у которой сыновья скоро будут лиценциатами прав. Мне кажется, я еще переживаю день, когда в бальном зале молодые люди и дамы становились на стулья, чтобы видеть, как вы танцуете, сударыня, - прибавил аббат, поворачиваясь к своему противнику в женском образе.
– Право, ваш триумф как будто был только вчера…

“Ах, старый злодей!
– воскликнула в душе г-жа де Грассен!
– Неужто он меня разгадал?”

“Кажется, мне предстоит большой успех в Сомюре”, - думал про себя Шарль, расстегивая сюртук, закладывая руку за жилет и устремляя вдаль задумчивый взор, - подражание позе, приданной Чантри лорду Байрону.

Невнимание старика Гранде, или, лучше сказать, озабоченность, в какую погружало его чтение письма, не ускользнуло ни от нотариуса, ни от председателя, и они старались угадать содержание этого письма по неуловимым движениям лица хозяина, как раз ярко освещенного свечой. Винодел с трудом сохранял привычно спокойное выражение лица. Впрочем, каждый сможет себе представить нарочито спокойный вид этого человека, читая нижеследующее роковое письмо:

“Дорогой брат, вот уже скоро двадцать три года, как мы не виделись с тобой. Моя женитьба была поводом для нашего последнего свидания, после чего мы расстались, радуясь друг на друга. Конечно, я никак не мог предвидеть, что со временем ты будешь единственной опорой семьи, процветание которой ты приветствовал. Когда это письмо попадет в твои руки, меня уже не будет на свете. Я попал в безвыходное положение и не хочу пережить позор банкротства. Я до последней минуты держался на краю бездны, все еще надеясь выбраться. Приходится упасть в нее. Банкротство моего биржевого маклера и де Рогена, моего нотариуса, отняло у меня последние средства, - у меня ничего не осталось. К моему отчаянию, я должен около четырех миллионов, а могу уплатить кредиторам не более двадцати пяти процентов всей суммы долга. Мои вина лежат на складе мертвым грузом из-за сокрушительного понижения цен, которое вызвано обильным урожаем винограда прекрасного качества. Через три дня Париж скажет: “Господин Гранде был мошенник!” Я, честный человек, буду лежать, покрытый саваном бесчестия. Я лишаю своего сына и честного имени, запятнанного мною, и состояния его матери. Бедный мальчик об этом ничего не знает. Я боготворю его. Мы нежно простились. К счастью, он и не знал, что в этом прощании излилась последняя волна жизни моей. Неужели он когда-нибудь будет проклинать меня? Брат мой, брат мой! Как ужасно проклятие детей! Они могут обжаловать наше проклятие, но их проклятие неотменно. Гранде, ты - старший, ты обязан за меня вступиться. Сделай так, чтобы у Шарля не вырвалось ни одного горького слова на моей могиле. Брат мой, если бы я писал к тебе кровью и слезами, в них не было бы столько страдания, сколько стоит мне это письмо; тогда я плакал бы, истекал кровью, я умер бы, и кончились бы мои муки. Но я страдаю без единой слезы - и вижу перед собой смерть. И вот ты теперь - отец Шарля: у него нет родных со стороны матери - ты знаешь почему. Зачем я не послушался общественных предрассудков? Зачем покорился любви? Зачем женился на побочной дочери больш ого барина? У Шарля нет больше семьи. О мой несчастный сын! Мой сын!