Когда Федюня наконец появился на дворе, дед спросил с ненастоящей ласкою:

— Ну-ка, сказывай, юнга, где гулял?.. Только не вздумай врать, мне и без того все ведомо.

Федюня сразу понял: и вправду «ведомо». Обмяк и хныкнул:

— А чего… Я и не хотел… Все пошли, и я пошел…

— У «всех» свои тятьки и деды, а у тебя — я. Потому — идем со мною.

И обмякший Федюня безропотно поплелся за дедом в его конуру. Тот пропустил его вперед, а Савушке (которого ноги против воли привели сюда же) велел с порога:

— Пока обожди тут.

Дощатая дверь неплотно прикрылась, и вскоре за ней прорезались несколько коротких воплей. Затем Федюня, придерживая штаны, вылетел на двор, мокрыми глазами яростно чиркнул по брату и умчался за дровяной сарайчик. Дед же с прежней ласкою поманил корявым пальцем присевшего от перепуга Савушку:

— Ступай теперь ты…

— Зачем?! За что меня-то?!

— А за ябеду, — охотно пояснил Евсей Данилыч, под мышки внося Савушку через порог. — Ябеда, она последнее дело. Зачем на Федора сказал?

— А ежели он худое задумал! — слабо брыкался бедный Савушка.

— Ежели худое, ты ему и скажи: не делай так. А к старшим да к начальником с жалобой идти, это срам, — разъяснял дед, садясь на топчан и ставя несчастного Савушку между колен. — Когда будешь матросом, товарищи тебе такого сроду не простят…

— Не буду я матросом!

— А кем же еще будешь? У нашего брата иной дороги не бывает. Потому и понятие должон иметь с малых лет. Ну-кось, расчиняй гудзики…

Уложивши младшего внука животом на здоровое, левое колено, Евсей Данилыч трижды отмерил ему «вишневую порцию» (не шибко, но чтобы все-таки ощутил). И велел воющему Савушке:

— Цыц!.. А теперь иди, проси прощенья у брата.

— Не буду!

— Неужто не будешь?

— Ай! Буду! Буду!.. Да ведь он не простит!

— А коли не простит, приходи ко мне сызнова. Непрощенному положено вдвое…

Конечно, Федюня простил глупого Савушку. Куда его девать: брат же, да и ябеду свою сделал не от злобы, а по неразумению. Малой еще…

Скоро они лежали рядышком на черепичной кровле сарайчика и согласно дышали, переживая недавнее. Солнце жалеючи грело сквозь холщовые штаны пострадавшие места. Обиды на деда не было. Потому что, по правде говоря, оба получили за дело.

Савушка повозился на черепице и спросил наконец:

— Ну и чего там?.. Зачем это ходят смотреть на них?..

— Да я и сам не знаю. Это Фролу хотелось. Пойдем, говорит, подразним их и напугаем, а сперва поглядим… А чего там глядеть? Высоко же, с обрыва-то. Издаля они вточь как мальчишки…

— А напугали их?

— Не успели. Они нас первые заметили. Завизжали сперва, попрыгали в воду. А потом разозлились, видать, повыскакивали и давай в нас камнями! Да разве добросишь! Ну, мы все равно скорей бежать от ихнего визга…

— Глупость одна, — уверенно сказал Савушка.

— То-то и есть, что глупость. Я и сам так думаю…

Так же думал он и следующим летом. Так и сказал, когда Фрол предложил «навестить русалочек».

— Дурь одна, а забавы никакой. Только ноги бить пять верст туда и обратно…

— Дедова прута боишься, — без жалости напомнил прошлое Фрол.

— А вот и не боюсь. Савушка теперь умный, не скажет. А идти неохота, дурная забава…

Ибрагимка и Макарушка были вроде бы не прочь — отчего бы не поразвлечься. У Коли же, уяснившего наконец, о чем речь, начали гореть щеки. Стыд такой… Вспомнилось, как разглядывал атлас в кабинете доктора. Никого тогда рядом не было, да и то не по себе. А сейчас… Но если не пойти, скажут — забоялся…

Они сидели тогда на дворе у Маркелыча, на каменном выступе, что тянулся снаружи сарайчика, где была теперь их «кают-компания». Синяя тень скрывала их от горячего июньского солнца. Расположились в ряд, лишь Фрол — отдельно, на пустом бочонке, перед всеми остальными. Он молчал насмешливо, явно ждал, что скажет «Николя»?

Но Колю опередил Женя (он сидел с краю от всех):

— Я тоже не пойду ни в коем разе.

Фрол изогнул левую бровь.

— А ты почему? Тебя, вроде бы, дома не дерут.

Женя сказал негромко и ясно:

— Разве в том дело? Просто нехорошо… Грех это.

Фрол опустил левую бровь и возвел правую:

— Ох уж! Великий ли грех-то?

— Может и не великий, а все равно… Потом как про такое скажешь на исповеди?

— А ты что? Про все на свете на исповеди признаёшься?

Женя пропустил насмешку мимо. Только удивился слегка:

— А разве можно иначе? Тогда зачем она, исповедь?

Фрол мигнул. Стал серьезным. Согнутым мизинцем потрогал нижнюю губу. Сказал уже без намека на ехидство: