– Полагаете ли, ваше превосходительство, что они думают об этом? – спросил Фюрстенштейн.

– Думают – нет, по-моему, это чувство, настроение, инстинкт. Когда они рассуждают, то это живо исчезает. Тогда они начинают себя оправдывать в этом. Я не понимаю, как можно жить без веры в откровенную религию, Бога, творящего добро, в высшего судью и будущую жизнь – и делать свое дело, и воздавать каждому по заслугам. Если б я перестал быть христианином, я не оставался бы ни одной минуты на своем посту. Если б я не надеялся на моего Бога, то я ставил бы ни во что земных царей. Я мог бы отлично жить и был бы чрезвычайно доволен. Зачем бы мне было утомляться, неустанно работать в этом мире, подвергать себя неприятностям и затруднениям, если б я не чувствовал, что должен исполнять мой долг относительно Бога [5] ? Если бы я не верил в Божественный порядок, предназначающий этот немецкий народ к чему-нибудь великому и доброму, я бы тотчас же перестал быть дипломатом или не принял бы на себя этого дела. Ордена и титулы меня не соблазняют. Я обладаю стойкостью, высказываемою мною в продолжение десяти лет до настоящего дня, против всевозможных заблуждений только благодаря моей твердой вере. Отнимите у меня эту веру, и вы отнимете у меня родину. Если б я не был глубоко верующим христианином, если б у меня не было чудесной религиозной основы, то вы никогда бы не дожили до подобного союзного канцлера. Добудьте же мне преемника с подобной основой, я тотчас же уйду. Но я живу между язычниками. Я не хочу этим приобрести прозелитов, я только чувствую потребность исповедать мою веру». Катт возразил, что древние греки также высказывали самоотвержение и самопожертвование, обладали любовью к отечеству и совершали с ее помощью великие дела. Он был уверен, что многие люди сделали бы и теперь то же из чувства государственности, из чувства солидарности. Шеф отвечал, что эта самоотверженность и преданность долгу относительно государства и короля – остаток веры отцов и праотцов в измененной форме, более неясной, но все-таки существующей, что это – хотя и не вера, но все-таки вера. «Как охотно удалился бы я от дел! Я люблю сельскую жизнь, лес и природу. Отнимите у меня союз с Богом, и я стану человеком, который завтра соберет свои пожитки и уедет в Варцин и будет обрабатывать свое поле».

После обеда наверху у союзного канцлера был великий герцог Веймарский, потом Ренье и, наконец, Борнсайд со своим вчерашним спутником.

Четверг, 29-го сентября . Рано поутру была написана статья о глупости немецких газет, предостерегающих нас от притязания на Мец и его окрестности, потому что там говорят по-французски, и также о Дюкро и его непростительном побеге во время препровождения его в Германию. Вторая статья будет отправлена также в Англию. В газетах есть сообщение о настроении в Баварии, по-видимому, из достоверного источника, и содержание которого мы поэтому отметим в его главнейших чертах. Большею частью сообщаемые известия благоприятны, лишь некоторые могли бы быть лучше. Немецкий дух, по-видимому, приобрел этой войной силу и распространение, но и специфически баварское чувство самостоятельности усилилось. Участие армии в победах немецкого войска при Bepте и Седане и значительные их потери не преминули одушевить чувством военной гордости все слои народа. Здесь уверены, что король надеется на победу немецкого оружия и вполне содействует, насколько может, достижению этой цели. Но этого нельзя сказать о всех его министрах. Военному министру, без сомнения, действительно много дела при счастливом исходе войны, и он делает все от него зависящее. В этом отношении на него можно положиться и надеяться, что при заключении мира он будет стоять на правой стороне.

Относительно какого-нибудь нового видоизменения положения дел в Германии, которое могло бы возникнуть из товарищества по оружию в этой войне, в смысле прочного тесного союза и в мирное время, нельзя еще делать никаких заключений, несмотря на очень благоприятный тон печати. Многие влиятельные личности видят в сильном содействии Баварии германским победам не столько путь к большему единению Германии, сколько попытку Баварии выказать свою силу и упрочить за собою полную самостоятельность. Партикуляристы не-ультрамонтаны становятся приблизительно на ту же точку зрения. Они удивляются тому, как мы ведем войну, и хотят, подобно нам, обеспечить Германию от дальнейших нападений с запада. Но они не хотят и слышать о присоединении Баварии к северному германскому союзу в его настоящем виде. В этих кружках много говорится о распределении завоеванных французских областей. Они очень желали бы видеть Эльзас присоединенным к Бадену, предполагая, что за это баденский Пфальц будет уступлен Баварии. Многие очень озабочены тем, что, вероятно, Баден и Вюртемберг потребуют после заключения мира присоединения их к северу, составляющему союзное государство. Ультрамонтаны все те же, хотя они громко и не высказывают своих мнений. К счастью, они потеряли всякое доверие к Австрии, так что им недостает теперь опоры, тогда как, с другой стороны, баварцы, находящиеся в походе, составили себе совсем другое мнение о пруссаках, чем какое у них было до войны. Они отзываются с полной похвалой о своих северных товарищах не только за их военные качества и подвиги, но и за их готовность поделиться с ними своими запасами. Не один баварец писал домой, что их попы наврали им о пруссаках. Неправда, что будто все они – лютеране. Многие из них католики, и у них были даже полевые патеры. Офицеры разделяют мнения своих солдат – и, таким образом, возгорится деятельная пропаганда против ультрамонтанов, а также и против партикуляризма. Баварские националы чувствуют это теперь более, чем когда-либо, оно и понятно. Они сделали бы все, что только возможно. Только у них нет большинства во второй палате, а в первой – едва двое или трое принадлежат к их партии.

За обедом, на котором присутствовал владетель больших имений в Померании, граф Борк в военной форме, и прапорщик фон Арним Крейхлендорф, кирасир, племянник шефа, не произошло ничего достойного внимания и замечания. Говорили о великом герцоге Веймарском и тому подобном. Затем министр рассказывал, что его спрашивали, что делать с пленными национальными гвардейцами, захваченными в Страсбурге. «Вероятно, возвратить на родину», – возразили ему. «Сохрани Боже! Отправить их в верхний Шлезвиг!» – сказал я.

Пятница, 30-го сентября . Опять получено письмо от Б. из П., который продолжает проявлять свой талант и свое влияние в печати в благоприятном смысле для канцлера. В ответе его просят выступить против безобразного поведения немецких журналистов: теперь, когда мы еще ведем войну и не успели покончить с самым главным, они кричат уже об умеренности. Эти господа подают всенародно советы, как далеко в своих притязаниях может и должна идти Германия, и, таким образом, ратуют в пользу Франции, между тем как с их стороны было бы умнее предъявлять большие требования. «Они меня заставят потребовать линию Мааса», – сказал министр, жалуясь на это.

Наверху – парадный обед; празднуется, как слышно, день рождения королевы. Говорят, слышны опять выстрелы со стороны Парижа, а вечером шеф приказал мне телеграфировать об этом с прибавлением, что была вылазка и французы были отбиты с сильным уроном в страшном беспорядке.

Суббота, 1-го октября . Написал две статьи, одну – для Берлина, другую – для Ганновера. У нас обедал бернский профессор политической экономии доктор Яннаш со своим спутником. Они приехали сюда испытать всевозможные лишения и треволнения. За обедом министра не было, гостем был у нас граф Вальдерзее. Ему очень хочется, чтобы Париж, этот Содом, отравляющий весь мир, был хорошенько наказан.

Воскресенье, 2 – го октября . Граф Билль посещает своего отца. Рано утром отослана телеграмма, вечером две статьи. Более сегодня нечего отмечать.

Ах да! За чаем Гацфельд рассказывает, что он заезжал в соседний замок Германт, лежащий на дороге в Ланьи, и что его владетель, какой-то маркиз Толозан или д’Олосан, радушный человек с брюшком, жаловался на свой постой. Пруссаки – прелестные люди, но вюртембержцы уже слишком, по его словам, фамильярны. Тут же, при входе в дом, они похлопали его по животу и сказали: «Славное брюхо!» Кроме того – они с большими претензиями: он поставил им четыре тысячи бутылок бордоского вина и оставил им ключи от погреба, но они все продолжали искать, так как предполагали, что есть еще скрытое от них. Затем он отдал им в распоряжение из трех экипажей, находящихся в его конюшне, два и хотел оставить для себя лишь один небольшой, который ему крайне необходим вследствие его тучности. Но через день они увезли и этот экипаж, и когда он упрекнул их, то они, смеясь, отвечали ему, что на войне все случается.

Это дает повод кому-то сказать, что маленький человек всегда страдает более знатного и богатого. Шеф, вспомнив о словах Шеридана, сказанных в Реймсе, заметил, что все это ничего не значит; бедных людей больше, чем зажиточных, а мы должны постоянно иметь в виду цель войны – выгодный мир. Чем значительнее число французов, которым придется плохо, тем более будут они желать мира, несмотря на все наши условия. «А их коварные стрелки, – продолжал он, – мирно расхаживающие в своих блузах, заложив руки в карманы, до тех пор пока наши солдаты не пройдут, и затем берущие ружья из канав и стреляющие по ним – они доведут нас до того, что мы будем расстреливать каждого жителя мужского пола. Это ничуть не хуже, чем в сражении, где сходятся на расстоянии 2000 шагов и, следовательно, не видят друг друга в лицо».