– Он вел себя, во всяком случае, прилично и с достоинством. Я тогда сам говорил с ним, именно в то время, когда король писал ответ. Он уговаривал меня не ставить крутых условий армии, столь великой и в то же время столь мужественно сражавшейся. Я пожимал плечами. Тогда он сказал, что раньше, чем сдаться, они взорвут себя с крепостью на воздух. Я сказал: «Ну что же, и взрывайте себя – faites sauter!» – Потом я спросил его, уверен ли еще император в армии и офицерах. Он дал утвердительный ответ. – Имеют ли еще значение слово и приказание императора в Меце? Рейль и на это ответил также утвердительно, и, как мы видели, тогда он был еще прав. Мне кажется, заключи он тогда мир, он был бы теперь еще уважаемым правителем. Но он… я сказал это уже шестнадцать лет назад, когда никто не хотел верить мне!.. глуп и сентиментален.

Вечером Л. объяснил, что с одним из журналистов, пишущим отсюда корреспонденции, случилось несчастье. Рассказывают, будто Д. Кейслер, посылающий известия в берлинские газеты, приблизительно дней восемь назад исчез по дороге в Орлеан, и опасаются, не убит ли он вольными стрелками или по меньшей мере не попал ли он в плен [13] . Было бы менее прискорбно, если бы это случилось с враждебным Пруссии корреспондентом венской или франкфуртской газеты, известным Фогтом, который, как кажется, воображает, что имеет привилегию писать отсюда под охраной немецких властей всевозможные клеветы. Еще в начале войны, при Саарбрюкене, он завел, говорят, ссору с нашими офицерами, а теперь он осмелился обнародовать, будто пруссаки под Орлеаном не явились своевременно на помощь баварцам, предоставили последних их собственной судьбе, следовательно, некоторым образом были причиной поражения. Прогнать с театра войны такого господина было бы приятнее, чем история с несчастным корреспондентом.

Около десяти часов я сошел вниз к чаю и застал там еще Бисмарка-Болена и Гацфельда. Шеф был в зале с тремя баварскими уполномоченными. Приблизительно четверть часа спустя он отворил одну половинку двери, высунул голову с очень веселым лицом и затем, заметив, что у нас еще есть общество, он подошел к нам с бокалом и уселся за стол.

– Итак, договор с Баварией заключен и подписан, – сказал он растроганным голосом. – Создано единство Германии, а с этим вместе и император.

С минуту царило молчание. Потом я попросил позволения взять себе перо, которым он подписался.

– С Богом! В добрый час, возьмите себе все три пера, – возразил он, – но золотого там нет между ними.

Я пошел и взял себе три пера, которые лежали возле документа и из которых два еще были мокры. (Как мне после говорил В., канцлер подписывал тем пером, которое имело бородку по обеим сторонам.) На столе стояли две пустые бутылки шампанского.

– Дайте нам еще одну вот этого, – сказал шеф служителю. – Это – событие.

Потом, после некоторого раздумья, он заметил:

– Газеты не будут довольны, и кто пишет истории по обыкновенному шаблону, может порицать нашу сделку. Он может сказать (я привожу здесь, как и всегда между кавычками, в точности его собственные слова), этому дураку следовало бы требовать больше, он и добился бы большего, они должны были бы уступить, – а насчет того что «должны были бы», то он, пожалуй, и будет прав. Я же заботился больше о том, чтобы это дело доставило людям внутреннее удовлетворение; в самом деле, что это за договоры, которые заключаются по принуждению? А мне известно, что участники ушли совершенно довольные. Я не хотел прижимать их, не хотел воспользоваться положением дел. Договор имеет свои недостатки, но в таком виде он прочнее. Я считаю его важнейшим из всего того, что нами достигнуто в нынешнем году… Что касается дела об императоре, то я в переговорах заставил их признать его тем, что выставил им положение их короля, которому все-таки удобнее и легче уступить известные права германскому императору, нежели соседнему с ним королю Пруссии.

Потом, за второй бутылкой, которую он распил с нами и с подошедшим к нам в это время Абекеном, он заговорил о своей смерти, в точности определил лета, до которых ему назначено дожить.

– Я знаю это, – сказал он в заключение после сделанных ему возражений, – это мистическое число.

Четверг, 24-го ноября. Утром работал долго и написал несколько заметок в смысле мнения, высказанного вчера вечером шефом о договоре с Баварией. После обеда, когда мы гуляли с В. в дворцовом парке, он рассказал мне, что некий полковник К. в каком-то месте в Арденнах приказал арестовать адвоката, поддерживавшего изменнические сношения с шайкой вольных стрелков. Военный суд произнес над этим человеком приговор – смертную казнь. Говорят, он просил о помиловании, но об этом узнал будто шеф и сегодня велел написать военному министру, что он будет ходатайствовать у короля, чтобы не препятствовали ходу правосудия.

За обедом были гости шефа: полковник Тилли из генерального штаба и майор Гилль. Шеф, снова жалуясь на то, что военачальники сообщают ему слишком мало и слишком редко спрашивают его мнения, говорил: «Так оно было и с назначением Фогеля фон Фалькенштейна, который теперь приструнил Якоби. Если бы мне пришлось высказаться по этому предмету перед рейхстагом, то моя совесть была бы чиста. Больших хлопот и нельзя было бы причинить мне». «Я пришел, – повторяет он, – на войну, благоговея перед войском; в будущем я буду держать себя парламентарно, а если они дальше будут делать мне неприятности, то я велю поставить себе стул на крайней левой стороне рейхстага».

Упоминают о договоре с Баварией и говорят о том, что во встреченных при его заключении затруднениях причастны и люди, проникнутые чувством национальности, на что министр замечает: «Удивительное дело, бывают ведь очень умные люди, которые, однако, ничего не смыслят в политике». Далее, переменив вдруг тему, он заявляет: «Англичане выходят из себя, их газеты требуют войны вследствие письма, содержащего только изложение известного обсуждения права, так как то, что в нем излагается дальше, – это уже нота Горчакова».

Потом он еще раз заговорил о замедлении бомбардировки, которое по политическим соображениям возбуждает в нем сомнение. «Вот теперь доставлен громадный осадный парк, – говорил он, – весь мир ждет того, что мы будем обстреливать город, и между тем до сегодняшнего дня орудия бездействуют. Это, наверное, повредило нам у нейтральных держав. Действие седанской победы этим весьма значительно умалено и из-за чего?»

Пятница, 25-го ноября. Телеграфировал утром о капитуляции Тионвилля, последовавшей между вчерашним и нынешним числом; приготовил для короля статью из «Neue Freie Presse», выставляющую ноту Гранвилля робкой и бесцветной, и хлопотал о том, чтобы во всех наших газетах, получаемых во Франции, были перепечатаны телеграммы, в которых в прошлом июле выражалось Наполеону одобрение со стороны французского населения по поводу отправленного нам объявления войны.