«Коштугский приход (Олонецкой губернии), – сообщал в конце прошлого века тамошний учитель-краевед К. Филимонов, – занимает часть пространства Вытегорского и Лодейнопольского уездов, граничную черту между которыми составляет река Мегра, вытекающая из озера Мегрозера (Новгородской губернии); на правом берегу реки местность принадлежит к Вытегорскому уезду, а на левом – к Лодейнопольскому. Название свое Коштугский приход получил от имени речки Кошт, составляющей приток р. Мегры...». Из того же очерка узнаем, что жители села Коштуг отличаются набожностью, что ранее здесь обитали раскольники (Филипповская секта), почти полностью вытесненные к концу XIX столетия, что главное занятие коштугских жителей – хлебопашество, но в зимнее время они рубят лес, заготавливая дрова и бревна для отправки в Петербург, а также охотятся на глухаря (по-местному – «мошник»), рябчика или белку. Любят в Коштуге и повеселиться. «После Пасхи молодые парни и девушки почти каждый вечер собираются из окрестных деревень по вечерам в какую-нибудь одну деревню и там поют песни и танцуют под общепринятый деревенский инструмент – гармонику. Такие песни и танцы продолжаются почти до самого утра, и за это пение коштужане получили прозвание "краснопевов"». Спустя много лет в «песнях» и «былях» Клюева появится поэтическое описание «красовитого» деревенского праздника – «мирское столованьице», «гулянье круговитое» с его яркими разнообразными приметами:

Как у девушек-согревушек

Будут поднизи плетеные,

Сарафаны золоченые.

У дородных добрых молодцев –

Мигачей и залихватчиков,

Перелетных зорких кречетов,

Будут шапки с кистью до уха,

Опояски соловецкие,

Из семи шелков плетеные.

С Коштугской волостью Клюев, видимо, расстался еще в раннем детстве: в 1890-е годы его отец перебрался в деревню Желвачево Макачевской волости Вытегорского уезда (ныне – Вытегорский район Вологодской области),* [Деревня Желвачево (или Желвачева) находилась на реке Андоме в 36 верстах к северу от г. Вытегра. Подобно многим олонецким селениям, эта деревня состояла всего из нескольких крестьянских хозяйств. В 1873 г. она насчитывала 9 дворов с 53 жителями. В начале XX века число жителей в Желвачево уменьшилось до 45] получив там место сидельца в казенной винной лавке. До этого он служил урядником (низший чин в уездной полиции), а еще ранее – отбывал воинскую повинность в царской армии (в жандармском корпусе), где дослужился до фельдфебеля. Сохранилась фотография, на которой Клюев изображен вместе с отцом – крепким, рослым, уверенным в себе крестьянином. Летом 1916 года, познакомившись с А.Т. Клюевым в Петрограде, Есенин с восхищением писал Николаю Клюеву: «Вот натура – разве не богаче всех наших книг и прений? <...> Есть в нем, конечно, и много от дел мирских с поползновением на выгоду, но это отпадает, это и незаметно ему самому, жизнь его с первых шагов научила, чтоб не упасть, искать видимой опоры. Он знает интуитивно, что, когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду... Нравится мне он».

О матери Клюева следует сказать особо, хотя сведения, коими мы располагаем, чрезвычайно скудны. Она родилась приблизительно в 1855 году и, по свидетельству помнивших ее вытегорских старожилов, была женщиной высокого роста, всегда одетой в платье темного цвета, с черной косынкой на голове. Отличалась мягким, приветливым нравом. Клюев обожал свою мать, называл ее «былинщицей», «песельницей» и никогда не забывал отметить, что именно она обучила его «грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости». Однако образ матери, вырастающий в рассказах Клюева, сильно стилизован. Он создавался уже в 1910-е годы, когда стало распространяться представление о Клюеве как о потомке вождей и «страдальцев» русского раскола. Повествованием о матери Клюев пытался обосновать и удостоверить свою родовую причастность к «праотцам» – старообрядцам. Поэтому, говоря о ней, ему было, например, важно упомянуть про ее «жгучую» духовность раскольничьего склада. «Глядит, бывало, мне в межбровья взглядом, и весь облик у нее страстотерпный, диавола побеждающий...». В одном из своих «автобиографических» очерков (1920-е годы) Клюев в свойственном ему «узорчатом» стиле рассказывал:

«Родительница моя была садовая, а не лесная, по чину серафимовского православия. Отроковицей видение ей было: дуб малиновый, а на нем птица в женьчужном <так! – К.А.> оплечье с ликом Пятницы Параскевы <...>* [Параскева Пятница – великомученица, день которой, по православному календарю, отмечается 28 октября. Клюев чтил Параскеву в память о своей матери, Прасковье Дмитриевне]. С того часа прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветет знаменный, крюковой, скрытный, столбовой... Памятовала она несколько тысяч словесных гнезд стихами и полууставно; знала Лебедя и Розу из Шестокрыла, Новый Маргарит – перевод с языка черных христиан,** [«Новый Маргарит» – избранные сочинения византийского писателя-проповедника Иоанна Златоуста (IV век), изданные князем А.М. Курбским во второй половине XVI века] песнь искупителя Петра III, о Христовых пришествиях из книги латынской удивительной, огненные письмена протопопа Аввакума, индийское Евангелие и много другого, что потайно осоляет народную душу – слово, сон, молитву, что осолило и меня до костей, до преисподних глубин моего духа и песни...».

Перечень этих имен и названий, относящихся к древней и отчасти «потаенной» литературе, в большей степени отражает, видимо, духовный мир самого Клюева, нежели его матери. Поэт не раз пытался представить ее носительницей той культуры, которой он последовательно овладевал сам, но отнюдь не в детстве, а позднее – уже в зрелые годы. Конечно, старообрядческие корни семьи Клюевых – факт вполне правдоподобный; хорошо известно, что русский Север, начиная с XVII века, был густо заселен раскольниками. Однако настойчивое стремление Клюева изобразить себя духовным наследником «древлего благочестия», соединить себя чуть ли не кровными узами с вождями старообрядчества (с самим Аввакумом, с братьями Денисовыми, основателями известного «обшежительства» на реке Выг, и др.) – все это говорит о тенденциозности его «воспоминаний», об их изначальной «заданности».

В очерке «Праотцы» Клюев «уточняет»:

«И еще говаривала мне моя родительница не однажды, что дед мой Митрий Андреянович северному Ерусалиму, иже на реце Выге, верным слугой был. <...> Чтил дед мой своего отца (а моего прадеда) Андреяна как выходца и страдальца выгорецкого. Сам же мой дед был древлему благочестию стеной нерушимой». Рассказы Клюева о «праотцах», если даже они и зиждутся на какой-то основе, относятся, несомненно, к его художественным вымыслам.

Смерть матери в ноябре 1913 года была для Клюева страшным ударом. Ее памяти посвящены «Избяные песни» – одна из вершин зрелой поэзии Клюева. Замечательные (при всей их «литературности») строки о матери находим и в очерке Клюева «Гагарья судьбина»:

«Жизнь на родимых гнездах, под олонецкими берестяными звездами, дала мне песни, строила сны святые, неколебимые, как сама земля.

Старела мамушка, почернел от свечных восковых капелей памятный часовник. Мамушка пела уже не песни мира, а строгие стихиры о реке огненной, о грозных трубных архангелах, о воскресении телес оправданных. За пять недель до своей смерти мамушка ходила на погост отметать поклоны Пятнице-Параскеве, насладиться светом тихим, киноварным Исусом, попирающим врата адовы, апосля того показать старосте церковному, где похоронить ее надо, чтобы звон порхался в могильном песочке, чтобы место без лужи было. И тысячецветник белый, непорочный из сердца ее и из песенных губ вырос.

Мне же она день и час сказала, когда за ее душой ангелы с серебряным блюдом придут. Ноябрь щипал небесного лебедя, осыпал избу сивым неслышным пухом. А как душе мамушкиной выдти, сходился вихрь на деревне. <...>

Мамушка лежала помолодевшая, с неприкосновенным светом на лице. Так умирают святые, лебеди на озерах, богородицына трава в оленьем родном бору... Мои «Избяные песни» отображают мое великое сиротство и святыню – мать. Избяной рай остался без привратника; в него поселились пестрые сирины моих новых дум и черная сова моей неизглаголанной печали. Годы не осушили моих глаз, не размыкали моего безмерного сиротства. Я – сирота до гроба и живу в звонком напряжении: вот, вот заржет золотой конь у моего крыльца – гостинец Оттуда – мамушкин вестник.