Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, о процветании в ряде корпусов пьянства, ругани, жестоких шуток и измывательств над малышами.

Было бы неправильно утверждать, что в суворовских училищах святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и вызывали взрыв возмущения, а с укреплением коллектива почти и вовсе исчезли.

Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с суворовцами, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах: «С ними теперь будто и легче работать — стали самостоятельнее, но и труднее — воспитательное воздействие должно быть тоньше».

Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту. Генерал назначил неожиданный выход в поле. Боканов стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:

— Опять вызывают?

— Спи, спи, родная, — ласково ответил он, провел рукой по ее волосам, поцеловал в теплую щеку и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу.

Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по обледеневшей мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темно-серого неба.

В коридорах училища было тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек досматривали самые сладкие предрассветные сны.

Ко дню вступления в комсомол Артем готовился, как к большому празднику, но временами возникали сомнения: а вдруг не сможет ответить на какой-нибудь политический вопрос? Позор! И Артем лихорадочно перелистывал газеты. Потом опасность мерещилась с другой стороны: забудет что-нибудь по Уставу ВЛКСМ! И Каменюка ночью, тайком, пристроив батарейку под кроватью, перечитывал параграфы Устава.

— А ну, проверь! Все пункты проверь! — приставал он утром к товарищу.

Приближение дня приема наполнило Артема чувством ответственности, возбужденным ожиданием решающего события в жизни. Во время занятия химического кружка Каменюка шикнул на хихикающего Авилкина:

— Хватит, слышишь?

— А тебе больше всех надо! — огрызнулся тот, вертя бронзово-рыжей головой.

Артем ничего не сказал, только посмотрел на Авилкина так, что Павлик мгновенно умолк.

Если Артема спрашивали теперь: «Ты правду говоришь?», с уст его готово было сорваться: «Конечно. Я же готовлюсь в комсомол!», но что-то сдерживало напоминать об этом. И в самом молчаливом достоинстве заключалось гораздо больше, чем в горячих заверениях.

Подал заявление в комсомол и Павлик Авилкин, но у него это получилось очень бездумно и легко, как все, что он делал. Можно было даже заподозрить: не хочет ли Авилкин только погреться славой вступающего? И — что особенно не нравилось Каменюке — чересчур Авилкин везде хвастал: «Вступаю в комсомол, вступаю!» Он даже заранее купил обложку для комсомольского билета.

Но вот, наконец, и день приема. Заявления рассматривались на бюро третьей роты, потому что в роте Тутукина были пока только два комсомольца.

На бюро явились гурьбой ребята из класса Беседы. Глазея, ждали событий. Алексея Николаевича не было — его вызвали в округ. Пришел майор Веденкин. Присели на скамью Гербов и Ковалев, давшие рекомендации Артему. За длинным столом, покрытым кумачом, расположились члены бюро. На задней стене комнаты висел старательно написанный лозунг: «ВЛКСМ — верный помощник партии. Примем в комсомол самых достойных».

«Молодцы, — мысленно похвалил Веденкин, одобряя торжественные приготовления, — а то мы незаметно для себя превратили прием в будничное дело. Молодцы!»

Первым рассматривалось заявление Авилкина. Он, семеня, подошел к столу. Яснее проступили веснушки на побледневшем лице, хитро забегали зеленоватые глаза — видно, и здесь собирался «финтить».

Майор Веденкин, узнав, что Авилкина хотят принять в комсомол, очень удивился этому и решил обязательно прийти на бюро, чтобы ребята не допустили ошибки.

Виктор Николаевич сидел, опираясь на палочку, врачи установили, что у него ишиас, и строго-настрого приказали лечь в госпиталь, но Веденкин отмахивался: «Перележу дома». Жене он говорил: