Мальчик порывисто встал с подоконника, губы у него дрожали.

— Товарищ капитан… Я буду — вот увидите…

— Верю тебе, — просто сказал офицер и тоже встал.

После исчезновения часов отделение, уловив, по-видимому, отношение Беседы к этой истории, не сговариваясь, стало бойкотировать Каменюку.

Он сидел один за партой, в игры его не принимали, старались избегать общения с ним.

Артем всячески подчеркивал пренебрежение к бойкоту, ходил, засунув руки в карманы и особенно лихо сплевывал сквозь зубы.

Но когда все засыпали, он долго ворочался, вздыхал, уткнувшись в подушку, непримиримо бормотал: «Ну и пусть… пусть!»

Так длилось несколько дней. Затем какими-то неведомыми путями изменившееся отношение капитана к Артему передалось и отделению. Как это ни странно, первым протянул руку Каменюке Кирюша Голиков. Про себя Кирюша решил: ведь никому точно не известно, виноват ли Каменюка, — ну, значит, и нельзя человека обижать только потому, что подозреваешь его. Первоначальная острота утраты часов несколько сгладилась, и, будучи по натуре добродушным и общительным, Голиков на уроке английского языка сам подсел к Артему.

— У меня новые марки есть, — шепнул Кирюша и достал из кармана прозрачный конверт.

— Пошел ты… не нужны вы мне, — озлобленно огрызнулся Каменюка, но краем глаза покосился на конверт.

— Да ты не сердись, — примиряюще сказал Голиков.

В это время Нина Осиповна, учительница английского языка, строго посмотрела в их сторону:

— Стоп токин! (Прекратить разговоры!)

В перемену Илюша Кошелев протянул Каменюке кусочек смолы.

— Вот, пожуй. Как резина… — предложил он.

Артем хотел и здесь выдержать характер, но не устоял перед соблазном, небрежно взял смолу и стал жевать ее с таким сосредоточенным выражением лица, словно прислушивался к чему-то.

— Ну, как? — осведомился Самсонов, подойдя к Артему.

— Ничего, соленая, — снисходительно ответил Артем и дал черный комок жвачки Сеньке. — Попробуй!

Так постепенно восстанавливались отношения.

Вечером у Каменюки произошел разговор один на один с Гербовым. Артем был с ним в приятельских отношениях уже с полгода, с тех пор, как Семен научил его упражнениям на турнике. Гербову нравилась в Артеме воинственность. Спокойный по натуре, Семен питал слабость к забиякам и, хотя частенько отчитывал своего друга Ковалева за вспыльчивость и несдержанность, но любил его именно таким.

— Тебе сколько лет? — спросил Гербов Каменюку, когда они вместе перебирали колбы и пробирки в химическом кабинете. Преподаватель-химик, поручив эту работу Гербову, ушел, и Семен решил взять Артема себе в помощники.

— Почти четырнадцать…

— Так ты скоро комсомольцем будешь! — как о деле, само собой разумеющемся, сказал Гербов.

Артем помрачнел:

— Я не буду…

— Почему? — удивился Гербов. Он знал о событиях в четвертом отделении, ротное комсомольское бюро поручило ему воздействовать на Каменюку, но об этом Артем, конечно, не должен был даже догадываться.

— У меня с дисциплиной не ладится, — признался Каменюка и, открыв дверцу стеклянного шкафа, начал устанавливать колбы, внимательно рассматривая каждую из них.

— Да разве, если ты захочешь, не сможешь взять себя в руки? Конечно, сможешь! — убежденно произнес Гербов. — А знаешь, как бы это здорово получилось, если бы ты стал первым комсомольцем в своей роте? На комсомольские собрания к нам приходил бы, поручения комсомольские выполнял. Генерал спросит у майора Тутукина: «У вас в роте комсомольцы есть?», а майор ответит: «У нас, товарищ гвардии генерал, только один Каменюка на всю роту комсомолец». А? Здорово!

Артем польщенно улыбнулся, но тотчас же безнадежно вздохнул:

— Куда мне! — и с напускным оживлением начал рассказывать, какую замечательную книгу прочитал он на днях. Но когда они запирали химический кабинет, Каменюка вскользь спросил:

— А в комсомол как принимают?

Гербов рассказал о порядке приема и рекомендациях.

— Так мне никто их не даст, — разочарованно протянул Артем.

— Я первый дам тебе рекомендацию, капитан Беседа — тоже, если ты будешь достоин.

С Кирюшей Голиковым случилось несчастье. Он полез на дерево, упал и сломал правую руку. Его отправили в госпиталь, наложили гипс. Хирург обещал выписать через два месяца.

— Удачно упали, молодой человек, — говорил он, весело поглядывая на Кирюшу, — хороший перелом!

Кирюша был в госпитале единственным мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима, сестра-хозяйка, приносила ватрушки, начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна, похожая в своем белом тюрбане на Шехерезаду с обложки сказок «1001 ночь», подсаживалась к его койке, расспрашивала о Суворовском училище, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с недавно ампутированной ногой, смастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал игре. В общем жить было можно! Но радость отравляла неотступная мысль: сломана правая рука! Ну, а что, если не срастется или срастется криво? Тогда прощай училище, прощай военная жизнь… Стоило Кирюше подумать об этом — и не хотелось ни ватрушек, ни шахмат… Голиков мрачнел, молча слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез на хирурга за то, что он мало обращает на него внимания и, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Кирюши, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит: