— Вам придется спуститься в зал рядового состава! — словно вызывая на ссору, потребовал лейтенант.

Ковалев спокойно встал и вежливо сказал, подавляя внутреннюю дрожь, какая возникает, когда чувствуешь, что вот-вот произойдет непоправимый взрыв:

— Есть указание о том, что мы вправе пользоваться этой комнатой.

— Советую следовать моим указаниям и немедленно отправиться вниз! — как и прежде, вызывающе бросил лейтенант.

Стиснув зубы, сдерживая готовую вырваться ответную резкость, Ковалев молча козырнул и медленно вышел в коридор.

— Грубиян, грубиян… Что я — место просижу? — оскорбленно шептал он, спускаясь по лестнице. Но обиду несколько смягчала мысль: «Все же держался я с достоинством, и если бы капитан Боканов видел все это со стороны — остался бы доволен».

Дело, конечно, не в картинах и коврах офицерской комнаты. И в нижнем зале было чисто и уютно. Тут затрагивалось какое-то право, может быть неписанное, наивное, но поступиться им не хотелось, а главное — обидна была резкость, нетактичность лейтенанта.

Ковалев обратился к коменданту вокзала, и тот, удивленно подняв седые брови, сказал:

— Да, пожалуйста, отдыхайте…

— Если можно, прошу дать на это письменное разрешение, — вежливо, но настойчиво сказал Ковалев.

Комендант пожал плечами, однако записку написал, подумав: «Может, их там, в Суворовском, учат все точно оформлять».

Ковалев возвратился на второй этаж. Минут через пятнадцать снова появился молоденький лейтенант, воинственно налетел, звеня шпорами:

— Вы опять здесь? — Но, прочитав разрешение своего начальника, недовольно пробурчал: — Баловство! Изнеженность! — и скрылся.

Ночевать Володя пошел все же вниз. Принципиально. Укладываясь, он пренебрежительно думал: «Плевать я хотел на удобства», — и крепко проспал почти до самого прихода поезда.

Казалось бы, после отпуска, с его вольницей, домашним уютом, не захочется спешить в училище, но Володя горел от желания поскорее увидеть товарищей, офицеров, поскорее окунуться в привычную обстановку военного быта — с часовым под грибом, «штурмами населенных пунктов», дневальством и подъемом по тревоге.

Ему уже дорог был этот уклад лагерной жизни с ее романтикой и воинственностью: дежурными пловцами у реки, командой на стрельбах: «Смена, на огневой рубеж», торжественной зорей с фанфарным сигналом «повестки», ракетами, залпами из пистолетов и винтовок.

Лагерный городок создан был три года назад руками суворовцев. Когда они впервые приехали сюда, то, кроме груд щебня, куч мусора, полуразрушенных сараев и захламленного берега реки, ничего не обнаружили.

За работу принялись поротно — большие и малые, офицеры и вольнонаемные. За два дня оборудовали спортивную площадку, разбили клумбы, расчистили берег, соорудили трамплин для прыжков в воду. Радуя глаз, легли между палаток дорожки из гравия. Подмазанные, свежевыбеленные сараи превратились в ружейный парк, кухню. На открытой террасе над рекой появились столы и скамьи столовой.

Через час после приезда в училище Владимир попутной машиной отправился в лагеря за двадцать километров от города. Еще издали на живописном берегу медлительной реки Владимир увидел полотняный городок, и сердце его радостно забилось. Палатки приветливо белели между деревьями тенистой рощи. Вот кто-то в одних трусах бежит к реке. Да это Семен!

— Сема! Сема! — что было сил закричал Ковалев, и Семен оглянулся.

Машина остановилась. Владимир перемахнул через борт, крикнул водителю «Спасибо!» — и побежал навстречу Гербову. Они с такой радостью бросились друг к другу, так бешено сжимали в объятиях один другого, что можно было подумать — не виделись месяцы.

— А я тебе койку занял рядом со своей, — сказал Семен и потащил Володю в палатку.

Немного позже, после того как Ковалев доложил о своем приезде и воспитателю, и командиру роты, они с Семеном остались вдвоем. Семен стал рассказывать о своей деревне, товарищах, с которыми был в партизанском отряде, о дедушке Платоне.

— Представляешь, каков старик! — с гордостью говорил Гербов, высоко поднимая крутой подбородок и мечтательно глядя поверх Володиной головы. — На прощанье обнял меня, — борода седая, до пояса, — обнял и напутствует: «Будьте смелыми и верными!» Это он всем нам…

В середине разговора, не придавая особого значения вопросу, Семен поинтересовался, смешливо прищурив глаза:

— Как твоя соседка поживает… студентка?

Ковалев хотел было рассказать все подробно, но что-то удержало его, скорее всего опасение показаться человеком рисующимся: вот, мол, какой я хороший.

— Не знаю, — отмахнулся он и подумал: «Интересно, Галинка в городе?»

Геннадий Пашков возвратился в училище с шестидневным опозданием, привезя справку, в которой болезнь, задержавшая его, именовалась значительно и малопонятно: гастроэнтероколит. Но Геннадий мало походил на больного, холеное лицо его розовело. Взвинченный летними впечатлениями, возбужденно приглаживая едва заметный ежик волос и расправляя гимнастерку вокруг ремня, Пашков рассказывал то о новой легковой машине отца, то о мотоцикле, то шепотом, озираясь по сторонам, о своих сердечных «победах», и трудно было понять, где кончалась правда и начиналось бахвальство. Он высокомерно, словно что-то разглядывая, отворачивался в сторону при встрече со старшиной, лишь бы не приветствовать его, а капитану Волгину в ответ на приказание застегнуть воротничок гимнастерки сказал небрежно: