Наклонившись, он взял со скатерти большую круглую лепешку. Бормоча вполголоса молитву, он тщательно смахнул с хлеба кусочки глины и, подняв высоко лепёш­ку, с сокрушением сказал:

— Только поганый язычник, презираемый богом, так поступает.

Салих-курбаши поднял саблю.

— Справедливости! — закричал Алаярбек Даниар­бек. — Всевышний видит, этот язычник боится моего слова и хочет убить меня, чтобы тайна умерла со мной. Не выйдет!

Он оттолкнул Кривого и уселся за дастархан. Обра­щаясь доверительно к Ибрагимбеку, заговорил:

— Слава аллаху при всех обстоятельствах. Альхам дуллилля, алакульхоль! Этот ослиный зад хочет учиться ремеслу цирюльника на моей голове. Требуй уважения, Ибрагим, ты же главнокомандующий всем мусульман­ским воинством.

Кровь снова бросилась в голову Ибрагимбеку.

— Слезь! — приказал он Салиху-курбаши.

Он не привык к церемониям, но очень любил почёт и пытался установить у себя нечто вроде придворного эмирского этикета. Он болезненно переживал даже ничтожные проявления неуважения к себе. Часто он на них не обращал внимания из-за своей грубости и неоте­санности, но когда ему на них указывали, он свирепел и уже никому не спускал. Так и сейчас, пока он разго­варивал с Салихом-курбаши, он ничего не замечал. Ты­сячи раз сидел он на базарах прямо на земле, а лоша­ди его джигитов топтались рядом и отправляли свои нужды тут же. И ничего он не видел в этом предосу­дительного. Подумаешь, лошадь задела хвостом. Лошадь — животное чистое!

Но теперь после слов Алаярбека Даниарбека ему всё представилось в ином свете.

— Слезай, во имя аллаха, живого и мудрого, — захрипел он. — Эй, отведите коней, приберите тут.

На беду свою Салих-курбаши заартачился.

— Чего? Кричать на меня, на курбаши?!. Да я!..

— Кривой! — заорал Ибрагимбек.

И Салих не успел оглянуться, как его стащили с лошади и швырнули на землю обезоруженного. Ибрагимбек сказал с угрозой Салиху-курбаши:

— Ну, как же это так?

— Что как? — заносчиво заявил Салих-курбаши, поднимаясь из пыли. — Я не спущу такого... Смотри у меня, Ибрагим, я тебе дело говорю об этом предате­ле а ты...

— Что-о? Молчать! — и обернулся к Алаярбеку Даниарбеку. — Говори!

Алаярбек Даниарбек встал и вежливо поклонился.

— От изменчивости настроения власть имущих следует быть настороже. Но с тех пор как ваше благо­склонное внимание обращено на меня, я почитаю себя вашим преданным слугой, господин командующий, и надеюсь, что вы выслушаете меня с вниманием. Я ниче­го не скажу плохого о почтенном крикуне Салихе, ибо я считаю, что наносить ответные удары языком в присутствии вашего превосходительства — это только унижать достоинство высокого места, — и он выразитель­но обвёл глазами замусоренный, грязный двор. — Воспитанный человек и в михманхане воспитанный и в конюшне воспитанный, а невежда, сколько его ни обламывай, он и в михманхане поведёт себя, как в нужнике. Клянусь аллахом, мне нет дела до Салиха! Я сам по себе, а он сам по себе. Говорят, Салих верный вам человек, не спорю. Но почему он вас, ваше превосходи­тельство, и ваше достоинство втаптывает копытами сво-его шалого коня в навоз, а? Говорят, Салих — предан­ный вам военачальник. Но почему, когда захватил това­ры купцов на переправе Сарай, он всё взял себе, а вам даже и аршина ситца и золотника опиума не поднес в дар, а? Говорят, Салих — славный, храбрый военачаль­ник. Он лихо скачет и туда и сюда. Его меч в крови врагов. Правильно, но почему он смеет обнажать оружие в вашем присутствии, о солнце справедливости? Посмел бы разве даже важный вельможа так сделать при эмире? Не успел бы нечестивец и ресницами моргнуть, как голова его покатилась бы по ковру. Но вы, госпо­дин, — образец великодушия, и вашим великодушием злоупотребляет этот язычник. Говорят, Салих-курбаши почтителен и с уважением относится к вам. Верно, согла­шаюсь, но, погодите, почему он подговаривает других военачальников уйти со своими воинами в Дарваз и бросить ваше дело?

— Врёшь, собака! — сквозь зубы прорычал Салих-курбаши, хватаясь за кобуру.

— Остановите его! Безумец застрелит господина, — крикнул Алаярбек Даниарбек, и так страстно, что махрамы набросились на Салиха-курбаши, скрутили ему назад руки и прижали его к паласу.

Выждав немного, Алаярбек Даниарбек сказал:

— Берегитесь, ваше превосходительство, о господин Ибрагим, берегитесь этого сумасшедшего язычника. Что стоит ему выстрелить в вас и самому стать командую­щим?!

— Ну, ну, ты не очень, — проворчал Ибрагимбек. Поразмыслив, он сделал знак махрамам отпустить Салиха. Разъярённый курбаши буркнул что-то под нос и вскочил на ноги. Уголком глаз проследив, что он ушел к дальнему концу дастархана, Алаярбек Даниарбек покачал головой:

— Поистине гнев застилает мозг господину Салиху-курбаши. Сколько он наклеветал тут, сколько наговорил.

Проводив подозрительным взглядом курбаши, Ибрагимбек посопел немного и строго спросил Алаярбека Даниарбека.

— А то правда, что ты выдал себя... этого-того... за гордеца Даниара?

Только мгновение Алаярбек Даниарбек колебался. Он понял по хитрым искоркам, прыгающим в глазах Ибрагимбека, что строгость его напускная, что ход мы­слей его, тяжёлых, неповоротливых, направлен уже совсем в другую сторону.

— Да, — сказал Алаярбек Даниарбек.

— Хо-хо-хо, — рыкающим басом разразился Ибрагим­бек.

Он долго хохотал, поддерживая обеими руками под­прыгивающий живот.

— Гордец Даниар! Хо-хо-хо! Хитрец Даниар! Лиса Даниар! Всезнающий, всепонимающий Даниар! И ты, и ты...

Он тыкал в грудь, в живот Алаярбеку Даниарбеку а хохотал. Хохотал до слез, до колик.

— Молодец! — наконец выдавил из себя Ибрагим­бек. — Ты самый настоящий молодец за то, что повесе­лил нас. Мы теперь приблизим тебя.

Постепенно все оживились. Горячая пища, мусллас развязали языки. Стало шумно. Пар поднимался от блюд густым облаком. Ибрагимбек ел много, но в ве­селье участия не принимал. Молча он подсовывал Алаярбеку Даниарбеку куски пожирнее. Его злые глаза останавливались тупо то на одном, то на другом и неуклонно упирались в конце дастархана в Салиха-курбаши. Надвигался приступ гнева. Ибрагимбек мрач­нел, глядя на бесшабашное веселье. Этого степного царька задевало, что гости увлеклись и совсем переста­ли его замечать, занятые насыщением своих желудков и хохоча над тяжеловесными остротами. Начался обычный в таких случаях аскиабозлик — игра в остроты. В остроумии состязались все, кроме молчавшего по обыкно­вению Асадуллы и задремавшего Каюма Токсабы. Раз­говор коснулся охотничьих дел. Каждый хвастался свои­ми успехами и в то же время высмеивал своего против­ника. Говорили об охоте с соколами, с беркутами, с тазы-гончими, с сетями, просто с двустволками. Опоры дошли до крика, смех сотрясал бороды и животы. И внезапно всё стихло. Прозвучала фраза, маленькая, не­винная на первый взгляд фраза: