— А по — моему, все это одна болтовня и трепотня, Кон! Правительство, оппозиция… да это два сапога пара, вот что я скажу тебе, Кон!

Воцарилось напряженное молчание. Кон не сразу пришел в себя.

— Болтовня и трепотня… — протянул он.

Кон делал вид, будто только огорчен моим ответом, на самом же деле я почувствовал, что он не на шутку рассердился.

Но случалось, что и на его улице наступал праздник. Однажды я рассказал Кону о небольшом инциденте, разыгравшемся в нашем полку, когда мы стояли на Сомме зимой 1917 года. Нам недодали нашу порцию рома, и мы подняли бучу. Я особенно гордился тем, как ловко я отбрил квартирмейстера в присутствии самого господина полковника. У Кона где-то в глубине глаз зажглись веселые огонькш.

Он молчал, на в ушах моих звенели слова, так явственно, будто Кон произнес их на самом деле: «Черт возьми, оказывается и в твоих жилах течет бунтарская кровь!»

Рассказывал я Кону и о предвоенных годах, когда я слонялся по Вест — Индии. Тут было что вспомнить. Ямайка, старое убежище пиратов; зелено — голубые ослепительные тропики, пальмы у берега и высоченные горы вдали; франтоватые молодые люди в тропических шлемах и полотняных костюмах, сидящие в колясочках, запряженных пони; рота чернокожих солдат в полной парадной форме, тщательно вышколенных, шагающих под звуки духового оркестра. Дешевле всего здесь были женщины. Длинной вереницей двигались к кораблям негритянки, неся на голове корзины с углем и тихо напевая в такт гимны; а у входа в порт чернокожие девочки двенадцати — тринадцати лет предлагали свое тело проходящим солдатам и туристам за какой-нибудь шиллинг.

Я излагал все это с самым беспечным видом, но вдруг запнулся, почувствовав что-то неладное. Кон в упор смотрел на меня, и лицо его потемнело. Быть может, он представил себе на миг в этой роли свою жену и дочку — или моих девочек…

Каждый из нас делился с другим своим жизненным опытом. Я был моложе Кона на четыре года, но немало побродил по свету и служил в армии во время войны. Кон на войне не был, он всегда с интересом слушал мои рассказы и накрепко запоминал их; я чувствовал себя польщенным, когда вдруг в разговоре он ронял: «А помнишь, ты рассказывал…» Иногда на лице его мелькала тень сожаления — будто он досадовал, что ему, такому боевому парню, не довелось побывать в настоящей переделке.

Но в вопросах политической борьбы в Австралии он становился моим учителем. Он знал всю историю Великих стачек девяностых годов, когда жгли склады шерсти, дрались с конной полицией и забастовщики добровольно подчинялись строжайшей дисциплине в своем лагере, знал, наконец, как возникла организованная парламентская оппозиция. Многое из того, что рассказывал Кон, глубоко запало мне в душу и вызвало немало мучительных раздумий. Но Кону я старался этого не показывать. Он не только знал историю рабочего движения, но и сам принимал в нем участие. Его рассказы ничуть «е уступали моим военным воспоминаниям. Кон участвовал в забастовке брисбенских рабочих, охранял завод от штрейкбрехеров. Эго была настоящая битва. Страсти в то время настолько разгорелись, что не раз дело доходило до кровопролития.

В минуту откровенности он сообщил мне и еще кое-что. Рассказывая историю жизни Кона, Клара тщательно умалчивала, что Кон боролся против воинской повинности и отбыл шесть месяцев тюремного заключения за то, что ему и его товарищам удалось сорвать митинг, созванный вербовщиками. Я пробыл на войне с самого ее начала и до конца. События, о которых рассказывал Кон, раньше были для меня историей, чем-то мало реальным и далеким, о чем читаешь в газетах, и меня буквально потрясло то, что вот свой, обыкновенный парень принимал в них участие. Нечто подобное испытал бы, наверное, и Кон, если бы я в дополнение к своим военным историям завернул рубашку и показал то место, куда вошел осколок немецкого снаряда, чуть было не отправивший меня на тот свет. Но только однажды, да и то вскользь, мы говорили об этом: старые солдаты не любят рассказывать об ужасах войны и охотней подсмеиваются над военными приключениями.

Не знаю, как долго еще мы убеждали бы друг друга, но тут началась избирательная кампания. Впервые после войны экономика страны переживала спад, н борьба развернулась нешуточная. Для Кона каждый политический лозунг, напечатанный в газете, звучал, как фанфара, зовущая к бою. Когда бы Кон ни вышел из дому, он везде ввязывался в споры и ссоры. Люди замолкали при одном его приближении. Новые поселенцы настолько рьяно поддерживали правительство, что кандидат оппозиции сомневался, стоит ли ему приезжать в Мэни Гамтриз. Кон сделал попытку организовать митинг в его поддержку, но в тот день, когда кандидат оппозиции мог приехать в Мэни Гамтриз, поездная бригада должна была находиться в Уилгатауне, ремонтники работали неподалеку от этого городка, а лесорубы были заняты и вовсе не выказали того энтузиазма, какого ожидал от них Кон.

Что правительство собирается сделать для нас? Вот что, в конце концов, больше всего интересовало всех — это, и только это. Узость нашего кругозора приводила Кона в бешенство, и я редко слышал, чтобы он так нецензурно ругался, как ругался по этому поводу.

Я был за правительство. Но я принадлежал к числу тех Немногих заблудших, кто в предыдущие месяцы неосто рожно обмолвился добрым словом по адресу оппозиции. Теперь же мы были полны рвения и прилагали все усилия, чтобы вернуть правительство к власти. Кон и я дважды крупно поспорили из-за этого.

Моя точка зрения была проста и понятна, по крайней мере мне так казалось. Я бы и двух медных грошей не дал за всю политику, так я и сказал Кону. Одно для меня было ясно: если мы поможем правительству удержаться у власти, кое — какие средства перепадут и на нашу долю, а если победит оппозиция, надеяться на это нечего.

Кон взглянул на меня с уничтожающим презрением.

— Какого черта! Неужели ты действительно веришь во все эти россказни? Да проснись ты, бороться надо с этими скотами!