цвет», пародируя провинциальных /134/ певиц, закатывающих глаза под лоб. Все

захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким

уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на

пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив

рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою,

беспрестанно похваливая ее.

Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне

гитару, сказал: «Ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на

гитаре. «То ходім к фортоплясу», — сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись

барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на

фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.

— А хто це скомпонував ці вірші? — спросил он, когда я перестал петь.

— Я.

— Ви? Спасибі вам, козаче. [А все ж таки ви — москаль.

— Да, москаль, — отвечал я. — А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?

Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря,

откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я

увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят

немцы, dahin 1.

1 Dahin — туда (нем.).

Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже /135/ не заметил, как я подошел к

нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно

поворотил голову и сказал: «А, бувайте здорові! Чого ви тут?»

— Того ж, чого і ви, — отвечал я с усмешкой.

— Еге, — сказал он, как будто тоном несогласия. — Ви з якої сторони ?

— Я — воронежский.

— Сідайте, паничу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

— То ви, мабуть, козак?

— Був колись, — отвечал я. — Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул

войска донского, звался Кочка-Сохран.

— Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?

— Того уж не знаю.

— Ученье, кажуть, світ, а неученье — тьма; може, й так воно, я не знаю, — с улыбкой

сказал он, решительно не понимаю к чему.

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.

— Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!

Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его

то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что

расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне

132

чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, /136/ быть может, целая

поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне

хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину

поэта и, кажется, хорошо сделал.

— Ходім, — сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

— А де ви живете?

Я сказал.

— А, — отвечал он, — то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

— Но у этого пана, — возразил я, — тоже живут мужики, и первый из них — я.

— Правда? — спросил он, крепко сжав мою руку. /137/

— Правда, — отвечал я.

— То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года,

ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26

Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже

покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был,

кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на

это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал

разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус».

Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти: