написана уйма всяких небылиц, забивших головы не только на Украине, но и в Москве. К

несчастью, один из киевлян, под влиянием псевдоисторических глупостей, которыми у нас и

до сих пор забивают головы, отказался давать какие бы то ни было показания Дубельту и

Орлову: «Вы можете меня четвертовать, колесовать, тянуть из меня жилы, ломать кости,

сдирать с живого кожу, но не вытянете из меня ни одного слова». Из-за этого, решил

Дубельт, конечно, что в России затевается то же самое, что выдумал о Польше Гоголь, когда

захотел осмеять ленивые умы, склонные верить, как и Конисский *, во всякие исторические

небылицы. И в результате начал меня уважать, как уважает хитрец еще большего хитреца.

153

* Георгий Конисский — белорусский архиепископ, общественный деятель, литератор XVIII века.

Правительство так и осталось при том мнении, что я, посеяв великую смуту, сумел

загрести жар чужими руками. Лет пять тому назад в «Вестнике Европы» было напечатано,

что вместе с другими /159/ украинцами я организовал в Киеве славянское общество

Кирилла и Мефодия. Стремясь соблюсти историческую правду, я очень просто и спокойно

ответил, что эту честь мне приписывают не по заслугам, и послал ответ, чтобы его

напечатали. Однако цензор мое объяснение вычеркнул из корректуры красными чернилами

и, таким образом, не позволил мне сложить с себя сан, в который меня посвятило Третье

отделение. Так что и я до сих пор по милости Дубельта «гетманую» на Украине так же, как

и в 1847 году.

Дубельт и в дальнейшем не оставлял меня своими благодеяниями, посылая мне в

заточение по несколько строк, написанных его бессмертной в истории российской славы

рукой. Благодаря его высочайшему расположению, я узнал, что обо мне было доложено его

величеству, с надеждой, что он, как особа всемилостивая, не откажет в помиловании. Когда

же пришел ответ, Дубельт, будто желая умыть руки, сам показал мне написанные на ответе

всемилостивейшие слова: «Третье отделение слабо рассматривало книгу Кулиша. На два

месяца в крепость, а потом в отдаленные губернии, с запрещением служить по

министерству народного просвещения».

IX

Так что пусть уж столичные газетчики не морочат людям голову, сообщая членам

литературного конгресса в Европе, будто в России никогда не карали за литературные

труды. Меня осудили, и осудили жестоко за напечатанную по дозволению цензуры детскую

книжечку, а Шевченко с еще большей жестокостью наказали за то, что нашли у него,

арестовав по дороге в Киев, «шпаргалы», которые он собрал, чтобы пересмотреть их и

разобраться, что годится к изданию, а что нет.

Если бы Шевченко прожил три года за границей, в обществе свободных людей, он,

наверняка, многое бы захотел переделать в своих рукописях. Находясь там, мы не стали бы

лежебоками и не тратили свое свободное время на болтовню. Общаясь с людьми, не

преследуемыми цензурой, мы бы сами смогли разобраться в исторической правде и не все,

что было в старину написано монахами и спето кобзарями, считали бы святой правдой, как

это стараются представить те, кто угождает публике, еще меньше их разбирающейся в

истории.

Ну а теперь, уж если Шевченко и написал что-нибудь под влиянием ложной

исторической традиции, то это останется навеки и, наверное, горше горькой правды колет

глаза великому кобзарю по ту сторону Ахерона. Глядя на воловью шкуру, на которой дьявол

записывает людские грехи, бедолага Тарас мог бы сказать имеющему уши: «Твоя от твоих

тебе приношу и за себя самого, и за всех земляков моих. Ешь на здоровье и помни обо мне,

пока жив. Если даже твои «послушные козявки» сделали своим девизом: apres moi le deluge

*, если даже они, кощунствуя над собственными душами, сделали пословицей мои слова:

...заговорить

154

І Дніпро, і гори,

І потече сторіками /160/

Кров у Чорне море

Синів наших, і не буде

Кому помагати:

Одцурається брат брата

І дитини мати...»

* После меня, хоть потоп.

В 1847 году правителям империи казалось мелочью запрятать в российскую

преисподнюю мужицкого сына, который писал стихи на не понятном им языке. Теперь же