Шрифт:
поэтики двух народных певцов — А. Кольцова (1809 — 1842) и Т. Шевченко, но не поднимались до
понимания того, что в изображении самодержавно-помещичьего строя, в выражении освободительных
устремлений народа Шевченко пошел значительно дальше Кольцова. Взгляд передовой русской критики
на поэзию Шевченко и Кольцова хорошо выразил Добролюбов, который писал: «Он (Шевченко — Ред.)
— поэт совершенно народный, такой, какого мы не можем указать у себя. Даже Кольцов нейдет с ним в
сравнение, потому что складом своих мыслей и даже своими стремлениями иногда отдаляется от народа.
У Шевченко, напротив, весь круг его дум и сочувствий находится в совершенном соответствии со
смыслом и строем народной жизни. Он вышел из народа, жил с народом, и не только мыслью, но и
обстоятельствами жизни был с ним крепко и кровно связан». ( Добролюбов Н. А.Собр. соч.: В 3-т. — М.,
1952. — Т.З. — С. 536). В другом месте статьи Костомаров справедливо ставит Шевченко как выразителя
народных интересов и идеалов наряду с Пушкиным, хотя общественную основу и истоки поэзии
Пушкина представляет себе при этом несколько суженно.
...судить по произведениям Игорева певца.— То есть автора «Слова о полку Игореве».
...Шевченко гражданином-то никогда не был...— Утверждение Костомарова /499/ ошибочно и выдает
его узкий доктринерский взгляд на поэзию Шевченко. Оно противоречит фактам общественной
деятельности Шевченко, участия поэта в революционном движении, четким общественным устремлениям
и идеалам, которыми пронизано все его творчество.
164
Н. И. Костомаров
ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮРЕДАКТОРУ «РУССКОЙ СТАРИНЫ» М. И.
СЕМЕВСКОМУ
Многоуважаемый Михаил Иванович! Вы просили меня сообщить вам о моем
знакомстве с Т. Г. Шевченком, в предположении, с вашей стороны, близости моей к
покойному поэту. Хотя мне случалось уже печатно говорить о нем, но и теперь, по вашему
желанию, я изложу вам искреннюю и правдивую историю моего знакомства с этою
личностию, предоставляя вам сделать, какое вам будет угодно употребление из написанного
мною. Вообще, тот ошибся бы, кто бы стал думать, что я был особенно с ним близок и
дружен; напротив, моя дружба с ним обнимала незначительное время в нашей жизни, и, как
оказалось впоследствии, многое из случавшегося с ним оставалось для меня неизвестным, и
я узнавал о том от других его друзей: со мной он гораздо менее был дружен и откровенен,
чем со многими иными. Близость моя с ним была почти исключительно литературная, тогда
как некоторые были к нему близки не как к малорусскому поэту, а просто как к человеку.
Познакомился я с Тарасом Григорьевичем в Киеве в 1846 году. До того я знал о нем, как о
поэте, чрезвычайно ценил его талант, но никогда не видал в глаза. Весною 1846 года жил я в
Киеве на Крещатике, на углу Бессарабской площади, в доме Сухоставского; напротив моей
квартиры, на другой линии Крещатика, был трактир с нумерами, а в одном из этих нумеров
появился тогда Шевченко: незадолго до того перебрался он из Петербурга в Малороссию,
зимою гостил где-то у помещиков Черниговской и Полтавской губерний, а наконец
поселился в Киеве. Около месяца я знал, что напротив меня живет знаменитый украинский
поэт, но случая не представлялось с ним встретиться, а я был слишком занят, дорожил
временем и день ото дня откладывал начало знакомства с ним. В апреле, после пасхи, не
помню теперь, кто из моих знакомых явился ко мне с Тарасом Григорьевичем. С первого же
раза произвел он на меня такое приятное впечатление, что достаточно было поговорить с
этим человеком час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную
привязанность.
Я всегда очень любил умного малорусса-простолюдина: его простодушие в соединении
с проницательностью, его добросердечный юмор и беззаботную веселость, смешанные с
грустью, его идеализм с практической рассудительностью, его готовность любить до
самоотвержения вместе с тонким уменьем распознавать искренность от притворства, но эти
качества в Тарасе Григорьевиче, как-то сразу выказываясь, оттенялись тем признаком