время я не видал его ни разу, как и прежде.]

В разговорах о своих литературных занятиях, он был со мною сообщительнее, чем о

своих прошлых житейских приключениях; он часто и охотно делился своими

169

стихотворениями, еще не видавшими света, иное произносил на память, другое читал по

собственноручной рукописи, и самую рукопись, по моему желанию, оставлял у меня на

время. Между прочим, показывал он мне тогда маленькую /176/ переплетенную книжечку, в

которой написаны были произведения того горького времени, когда он находился в военной

службе. Ему тогда было запрещено писать, и он держал эту книжечку не иначе как в сапоге

на своей ноге, и, по собственным словам его, если бы у него нашли эту книжечку, то

подвергся бы он жесточайшей ответственности уже за одно то, что осмелился писать

вопреки высочайшему запрещению, не говоря о том, что большая половина стихотворений,

написанных его рукою в этой книжечке, была по содержанию нецензурного свойства. Кроме

того, в это время нередко видались мы у покойного графа Федора Петровича Толстого.Как

покойный граф, престарелый художник, так и его супруга и все семейство очень ласкали

Шевченка и любили его, столько же высоко ценя его двойной талант — художника и поэта,

сколько и его прекрасную, чистую душу, просвечивавшуюся во всех его речах и поступках .

Весною 1860 года перебралась в Петербург моя покойная мать, и мы наняли квартиру в

9-й линии Васильевского острова. Теперь я стал жить недалеко от Шевченка,

продолжавшего оставаться в своей мастерской в Академии художеств. Он приходил ко мне

каждую неделю по вторникам, когда у меня был назначен один вечер в неделю для приема

знакомых, но иногда заходил и в другие дни. Осенью того же года Тарас Григорьевич стал

бывать у меня реже. Поводом к этому, как оказалось после, было то, что он намеревался

жениться, и время его поглощалось на ознакомление с избранною особою. Но он почему-то

от меня как будто скрывал свое намерение, и я слыхал о нем от других, как равно услыхал,

что его план жениться — расстроился. Тогда встретил я Тараса Григорьевича, давно уже

перед тем у меня не бывавшего, в Большом театре на представлении «Вильгельма Телля», а

он, замечу мимоходом, чрезвычайно любил эту оперу и приходил в детский восторг от

пения Тамберлика и де Бассини, имея привычку при этом восклицать по-малорусски:

«Матері його сто копанок чортів, як же славно!» (Черт побери, как хорошо!) — «Чи ти,

Тарасе, справді женишся?» — спросил я его. «Мабуть (верно), оженюсь тоді, як і ти!» —

отвечал Шевченко. С того вечера опять стал Тарас Григорьевич навещать меня, но о своих

романтических похождениях не говорил ни слова. В конце декабря 1860-го, а может быть —

в январе 1861 года (наверное не припомню), Шевченко явился ко мне во вторник вместе с

Павлом Ивановичем Якушкиным,известным собирателем народных великорусских песен.

[Оба были пьяны до безобразия, особенно Якушкин; Шевченко все-таки держал себя

приличнее. Отведя его в сторону, я ему заметил, указавши на многих гостей у меня, что о

нем будут распространяться дурные слухи. Это был, однако, первый и последний раз, когда

я увидал Шевченка положительно пьяным. Кто знает, может быть, причину тому надобно

искать в той сердечной трагедии, которая с ним недавно перед тем разыгралась и которой

касаться я не считаю себя в праве, так как знаю о ней мало и то по неясным слухам, но сам

он до конца своей жизни мне о том не говорил ничего. Как бы то ни было, видевши

Шевченка пьяным только один раз, но видевши его много раз пьющим, я остаюсь при том

убеждении, что слухи о его порочной преданности пьянству произошли от его многопития,

невредившаго, однако, его духовным силам, и во всяком случае неправы те, которые,

благоговевши при жизни поэта пред его музою чуть не до идолопоклонства, после смерти

Шевченка стали презрительно называть эту музу пьяною.]

Не могу теперь припомнить, был ли еще хоть раз у меня Тарас Григорьевич после

прихода его ко мне с Якушкиным, или то было последнее его посещение. Несомненно