минувшей беды! Из того, что я услышал от него, мне стало известно, что вскоре после того,

как он вернулся в Киев, побывав у меня последний раз перед Ссылкой, его арестовали,

отвезли в Петербург и кинули в Петропавловскую крепость; там он просидел, кажется,

четыре месяца, а оттуда его выслали прямиком за Арал, в солдаты... Сидя в крепости, Тарас

отпустил бороду, не брился и приехал за Арал бородатым. Как-то раз ходит он по берегу

Арала и встречает казачьего офицера из уральских казаков; офицер подошел к нему и стал

просить благословения, приняв его за попа-«раскольника». Тарас стал отнекиваться и

уверять, что он не поп; но офицер стал божиться и клясться, что о его благословении никто

не узнает; а потом достал из кармана бумажку в 25 рублей и тычет Тарасу в руки, упрашивая

принять и молиться за него. Тарас денег не взял и благословлять не стал, однако офицер так

все же до конца не поверил, что Тарас не поп, высланный за Арал. Из-за этой истории Тарас

вскоре сбрил бороду.

Через некоторое время туда прибыла экспедиция, снаряженная правительством для

описания Аральского моря. Начальник экспедиции капитан Бутаков упросил начальство

Тараса, чтобы его с ним отпустили. Начальство долго возражало, но потом отпустило. Тарас

/34/ всегда вспоминал Бутакова как человека образованного, честного, правдивого и

добросердечного. «Сам господь послал мне спасителя, — говорил Тарас, — без Бутакова я

бы погиб, а так, проведя два года в обществе этого человека, я привык к своей беде». После

экспедиции Тараса перевели в Оренбург, а потом заперли в Новопетровском укреплении, где

он и пробыл, пока его не освободили. Из своей жизни в Новопетровском Тарас рассказывал

мне один такой случай: «Иду, — говорит, — по улице, встречаю офицера; надо шапку снять,

а я что-то задумался и снял шапку не той рукой, которой положено по «Уставу», — за это

меня, раба божьего, под арест на неделю...»

Я не знал человека, который бы любил наши песни больше, чем Тарас. Бывало, я только

вернусь вечером с работы домой, Тарас сейчас же ведет меня в сад и давай петь! Певцы из

нас были безголосые: хороших голосов у нас не было, Тарас брал больше чувством; каждое

слово в его песне изливалось с таким чистым, искренним чувством, что едва ли какой-

нибудь артист-певец мог выразить его лучше, чем Тарас! Любимой песней Тараса была:

«Ой зійди, зійди, зіронько вечірня...» Окончив эту песню, он сразу начинал следующую:

«Зійшла зоря із вечора, не назорілася, прийшов милий із походу, я й не надивилася».

Записывая эти воспоминания спустя шестнадцать лет, я будто и теперь слышу, как Тарас

вечером, при луне, поет в моем саду, как в его голосе изливается чувство, как говоритего

песня!.. Будто теперь вижу, как под конец песни дрожит его голос и на длинные усы

скатываются слезы из глаз.

Ссылка и солдатская служба за Аралом не огрубили, не очерствили его нежное, доброе,

мягкое и любящее сердце... Тарасу хотелось обзавестись семьей;видя мою жизнь, он не раз

говорил: «Сподобит ли и меня господь завести свое гнездо, хату, жену и деток? » Мы часто

разговаривали об этом, и Тарас всегда просил моего совета и помощи найти ему место, где

бы он поселился, и «Дівчину», но чтобы девушка обязательно была украинка, простая, не

панского рода, сирота и «наймичка»(батрачка). Вот и стали мы с ним ездить и искать ему

такое место, чтобы поселиться, чтобы «Дніпро був шд самим порогом» *. Вскоре мы такое

место нашли, и на самом деле замечательное! Над самым Днепром, с небольшим лесочком.

Землица эта — едва ли в ней было две десятины — была собственностью пана Парчевского.

Стали мы с этим помещиком сговариваться: он — ни туда ни сюда, рад бы и продать, да

чувствуется что-то жмется, увиливает. Тем временем Тарас простился с Украиной и поехал

в Петербург, поручив мне купить ему землю у Парчевского или где-нибудь в другом месте и

поставить для него хату.

32

* Днепр был у самого порога.

С тех пор и началась наша переписка. Все письма Тараса я вам выслал; они напечатаны,