просил указать других, готовых трудиться на этом поприще. Трудно было мне дать какой-

либо удовлетворительный ответ на теплые, задушевные слова земляка-поэта; никто в нашем

заколдованном кружке не обмакивал еще пера для печати и сам я ничего также не писал и не

печатал, кроме одной маленькой статейки, случайно и без моего ведома попавшей в том

году в «Русскую беседу». Была, правда, у меня на сей раз одна небольшая вещица,

написанная мною по-малорусски, в виде образчика, для поддержания местной идеи,

которую я проводил в программе нашего издания, но, боясь судьбы стихов Табачникова, я не

вдруг и после некоторого насилия над собою решился показать ее великому моему гостю.

Он попросил меня прочесть, и не успел я окончить, как он обеими руками взял ее у меня из

рук и, закладывая в свой карман, сказал: «Тепер хоть ви мені що, а вже я вам і до віку

вічного не оддам». Так и не отдал он уже мне моего рукописания, увез его с собою в

Петербург, читал землякам, восторгался чистотою речи, ее ритмом, речитативом, как

говорил он мне сам, как писали мне другие. Он не мог надивиться, как сохранил я, пройдя

школу, такую чистую народную речь, а меня удивляло самое его удивление. «Ведь это та же

родная речь, которой научила нас одна мать — Зеленая Дубрава, — думал я, обращаясь

мысленно к поэту, давшему образцы бессмертной речи, — только владеем мы ею

неодинаково, ибо неодинаковыми талантами наделил нас бог». Немного позже, когда с

изданием «Основы» заговорили в ней на разных языках под названием малорусского, я

понял причину удивления Шевченка моей немудрой речи.

Не помню, в этот ли раз или при другом посещении, Тарас Григорьевич рассказывал

мне, в какое недоумение привели его присланные ему П. А. Кулишом в Нижний Новгород

известные «Оповідання Марка Вовчка», снабженные его предисловием. «Сиджу я, бачите, в

Нижньому та виглядаю того розрішення (ехать в Москву), як стара баба літа. Коли це

присилає Пантелимон оті оповідання і так уже їх захваляє та просить, щоб я їх прочитав і

сказав своє слово. Я, звичайно, починаю спершу, з передмови. І двох страничок не

перечитав, згорнув та й кинув на лаву. «Птьфу, — кажу, — Хіба не видно Кулішевої роботи».

Лежали вони там кілька неділь. Коли знов пише до мене Куліш, нагадує та просить, щоб

скоріше перечитав або хоть так звернув. Тоді я розкрив посередині і читаю. «Е, — кажу

собі, — це вже не Кулішева мова», і, перечитавши до остатку, благословив обома руками».

В эти первые дни свидания моего с Тарасом Григорьевичем он получил известие о том,

что дело его приходит к благополучному концу и что ему будет разрешено свободно

отправиться, куда хочет. Тарас Григорьевич заметно повеселел и вскоре перешел на

жительство от о. Ефима Ботвиновского к фотографу Гудовскому, жившему на углу

Маложитомирской улицы со стороны Крещатика. Тут мне /48/ пришлось побывать у него

еще раза два по особому его поручению. Просил он меня поискать, не найдется ли где в

Киеве списка его поэмы «Іван Гус», просил также принести ему для прочета большую

тетрадь малорусских стихотворений покойного ныне профессора К. Д. Думитрашка. Поиски

за «Гусом» оказались совершенно безуспешными, а по поводу стихотворений Думитрашка,

которые мы читали вместе, он выразил сожаление, что этот бесспорно даровитый человек

вздумал перекладывать стихами оригинальные народные легенды, причем совершенно

45

утрачивался иногда натуральный их букет. Гораздо большую услугу, говорил Тарас

Григорьевич, оказал бы науке ваш поэт, если бы записал дословно все эти легенды и

рассказы, как они живут в устах народа.

В поисках за «Гусом» Шевченко припоминал некоторые места из этой поэмы и

мурлыкал их про себя, но и то, что можно было расслышать, давно улетело из памяти моей.

Помню, что, живши еще у о. Ефима Ботвиновского, он записал карандашом на клочке

бумаги следующие стихи из тирады о папе:

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кров’ю він шинкує

І, рай у найми оддає...

О милий боже! Суд твій всує