І всує царствіє твоє.

По поводу тех же поисков случилось Тарасу Григорьевичу познакомиться с

столоначальником киевской консистории Данилом Кирилловичем Поставским и узнать от

него много малорусских анекдотов, которых он прежде никогда не слыхал. В числе их

особенно заинтересовал его анекдот о молодой канонархине женского монастыря,

посредством припевов к стихирам передававшей своей подруге весть об ожидающем ее

свидании. Передавая мне этот анекдот во время прогулки по Крещатику, Тарас Григорьевич

до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал:

«Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дондеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с

ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболони близ

Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал

выдержать все предковские церемонии угощений, поэтому пили «стукания» настоящей

запеканки на калгане и баддяне, пили до борщу и после борщу, пили потому, что рыба в

воде плавала, и потому, что она воду любила, полоскали зубы и на потуху пили. День был

нестерпимо жаркий, в комнате — духота; к концу обеда Тарас Григорьевич, видимо,

ослабел. Когда потом замужняя дочь хозяина села за фортепьян и под аккомпаниман его

запела общеупотребительные тогда «Віють вітри» и «Їхав козак за Дунай» (изданий

народных песен с музыкою тогда совсем еще не было), он стал непринужденно и с

некоторым раздражением высказывать свое неодобрение всему этому наследию гр. Сарти и

других италианско-малорусских композиторов... Совсем иначе прошло чаепитие, на

Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из /49/ чиновничьего и

педагогического кружков. Компания была небольшая; собрались люди близкие; пили чай,

расположившись на траве, и вели беседу о прелестях киевской природы и Украйны вообще,

о минувших временах, о богатстве народной поэзии, о необходимости собирать памятники

народного творчества и пр., и пр. Ничего лишнего не было ни в речах, ни в угощении; вечер

прошел живо и закончился общим удовольствием. Дорогой наш гость был сначала задумчив

и молчалив; потом мало-помалу разговорился, восхищался Днепром, Почайной, видом

Киева, Андреевской церкви, Щекавицы, а когда солнце скрылось за горами, легкий туман

пошел по Оболонью и вверху на чистом небе стали показываться то там, то сям ярко

светившиеся звезды, Шевченко, стоя лицом к западу, своим чистым, серебристым, чуть-чуть

дрожавшим голосом запел свою любимую песню «Ой ізійди, зійди, ти вечірняя зіронько...»

И пел он с таким одушевлением, с таким глубоким чувством, что звуки этой песни и теперь,

спустя 26 лет, отдаются в моих ушах. Воздух постепенно свежел; август давал себя знать, и

мы поспешили по домам.

Отъезд Шевченка из Киева в Петербург последовал так скоро и неожиданно, что я не

мог ни проститься с ним, ни проводить его. Из Петербурга он прислал мне свою

46

фотографию, снятую Гудовским, и два экземпляра вышедшего тогда «Кобзаря». Другой

экземпляр он просил меня передать проф. Н. Д. Иванишеву, его, так сказать, сослуживцу по

комиссии для разбора древних актов. Покойный Иванишев, рядом с которым я квартировал,

принял подарок Шевченка с обычным своим зоильством, по которому он ради красного

словца не щадил иногда и родного отца.

— А, это наш славный поэт! Скажите, какую толстую книгу написал. Видно, там

недаром его фухтелями угощали...

Я не возражал многоученому профессору, зная довольно уже его натуру и то, что за

этими язвительными словами у него скрываются самые верные о людях суждения, которых

он, однако, в большей части не имел привычки высказывать.

Прошло более полутора года; я готовился начать семейную жизнь. В это именно время

привезли в Киев покойного уже Шевченка. Мне было тогда не до похорон и не до проводов;

я едва мог побывать на отпевании и проводить гроб до парохода. Оттого и воспоминаний у

меня об этом времени осталось немного. Были у меня В. Г. Шевченко и художник