— Сёмка, а Сёмка, — сказалъ Тихонъ, — ты чей? — улыбаясь на самаго себя, что онъ съ такимъ мальчишкой занимается.

— Солдатовъ, — сказалъ мальчикъ.

— А мать гд?

— Въ кобдн, и ддушка въ кобдн, — щеголяя своимъ мастерствомъ говорить, сказалъ мальчикъ.

— Аль ты меня не призналъ? — Онъ досталъ изъ кармана одинъ бубликъ и далъ ему.

— Вонъ она, кобдня! — сказалъ мальчикъ на распвъ, указывая вдоль по улиц и безсознательно вцпляясь въ бубликъ.

— А кто я? — спросилъ Тихонъ.

— Ты?... дядя.

— Чей дядя?

— Тетки Маланьки.

— А тетку Маланьку знаешь?

— Семка, — закричала старуха изъ избы, заслышавшая голосъ парнишки, — гд пропадалъ? Иди, чортовъ парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надну.

Парнишка ползъ черезъ порогъ къ бабк, а Тихонъ всталъ, хлопнулъ раза два навитымъ кнутомъ, чтобъ увидать, хорошо ли.[32] Кнутъ хлопалъ славно. —

Парнишку раздли голаго и обливали водой. Онъ кричалъ на всю избу.[33] Тихонъ стоялъ на крыльц и смотрлъ на улицу. День былъ красный, жаворонки вились надъ ржами. Ржи лоснились. Въ рощ сохла роса съ солнечной стороны и пли птицы. Народъ шелъ изъ церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочаго человка), въ блыхъ, за ново вымытыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, которые съ палочками, которые такъ, по одному и по парно; шли мужики молодые, въ сапогахъ; староста Михеичъ шелъ въ черномъ, изъ фабричнаго сукна кафтан; шелъ длинный, худой и слабый, какъ плетень, Ризунъ, оканычъ хромой, Осипъ Наумычъ бородастый. <Всхъ этихъ мужиковъ и бабъ мн нужно будетъ описать въ этой исторіи>. Шли дворовые, мастеровые въ свиткахъ, лакеи въ нмецкихъ платьяхъ, дворовскія бабы и двки въ платьяхъ съ подзонтиками, какъ говорили мужики. На нихъ только лаяли крестьянскія собаки. Шли двочки табунками, въ желтыхъ и красныхъ сарафанахъ, ребята въ подпоясанныхъ армячкахъ, согнутыя старушки въ блыхъ чистыхъ платкахъ, съ палочками и безъ палочекъ. Ребятницы съ блыми пеленками и холостыя пёстрыя бабы въ красныхъ платкахъ, синихъ поддёвкахъ, съ золотыми галунами на юбкахъ. Шли весело, говорили, догоняли другъ друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.[34] Вс они были знакомы Тихону; по мр того какъ они подходили, онъ узнавалъ ихъ. Вотъ Илюшины бабы <щеголихи> идутъ. «Какъ разрядились, — думалъ Тихонъ, — и къ другимъ не пристаютъ», <не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всхъ, но отъ того, что самъ строгій старикъ свекоръ идетъ той стороной дороги и посматриваетъ на нихъ.> Вонъ мальчишки идутъ за Илюшей и <втихомолку> смются надъ нимъ. <Вонъ Осипъ Наумычъ идетъ одинъ въ лаптяхъ и старомъ кафтанишк, а Тихонъ знаетъ, что у него денегъ cтанетъ всю деревню купить.> Вонъ идетъ худая, разряженная баба, убрана какъ богачка, а Тихонъ знаетъ, что это самая послдняя, завалящая баба, которую мужъ ужъ давно бить пересталъ. Идетъ прикащица съ зонтикомъ, разфрантилась, и работница ихъ, Василиса, въ красной занавск. А вотъ Матрешкинъ, дворовый, красную кумачевую рубаху вчера купилъ въ город, надлъ, да и самъ не радъ, какъ народъ на него дивится. Вотъ оканычева двка съ дворовыми идетъ, съ Маврой Андреевной разговариваетъ, оттого что она грамотница, въ монастырь хочетъ идти. Вотъ Минаевы идутъ сзади, и баба все воетъ, должно, хоронила кого, а вонъ Ризунова молодайка идетъ, <какъ купчиха разряженная и> все въ пеленки лицо прячетъ.[35] Видно, родила, причащать носила. Вонъ Болхина старуха съ клюкой, шла, устала, сла <и все молится Богу и прохожимъ говоритъ, что она нынче въ послдній разъ въ церкви была, что ужъ смерть ея пришла за ней. И поглядть на нее, такъ кажется, что правда.> Все жива старуха. А ужъ лтъ 100 будетъ. А вотъ и мои — старикъ большими шагами шагаетъ, и все горбъ у него такой же, — думалъ Тихонъ. — Вотъ и она... <Красавицу, кто бы она ни была, баба ли, барышня ли, издалека видно. И идетъ она иначе, плыветъ точно, и голову несетъ и руками размахиваетъ не такъ, какъ другія бабы, и цвта-то на ней ярче, рубаха бле и платокъ красне. А какъ красавица она, да своя, такъ еще дальше узнаешь; такъ-то и> Тихонъ съ другого конца улицы узналъ свою бабу. Маланья шла съ солдаткой и съ двумя бабами. Съ ними же шелъ замчной солдатъ въ новой шинели, казалось, ужъ пьяный, и что-то разсказывалъ, махая руками. Цвта на Малань всхъ ярче показались Тихону. <Маланья гд бы ни была, всегда къ ней приставали, около нее сходились другія молодайки, мужики и молодые ребята, проходя мимо, замолкали и поглядывали на нее. Даже старикъ рдкій проходилъ, чтобъ не посмяться съ ней; ребята и двочки обходили ее, косились и говорили: «Вишь Маланька-то, Маланька-то какъ идетъ».>

А Маланька шла точно также, какъ и другія бабы, ни нарядне, ни чудне, ни веселе другихъ. На ней была панёва клтчатая, обшитая золотымъ галуномъ, блая, шитая краснымъ рубаха, гарусная занавска, красный платокъ шелковый на голов и новые коты на шерстяныхъ чулкахъ. Другія были въ сарафанахъ, и въ поддёвкахъ, и въ цвтныхъ рубахахъ, и въ вышивныхъ котахъ. Также, какъ и другія, она шла, плавно и крпко ступая съ ноги на ногу, помахивая руками, подрагивая грудью и поглядывая по сторонамъ своими бойкими глазами. <Да что то не то было въ ней, отчего её издалека видно было, а вблизи с нее глазъ спустить не хотлось.> Она шла, смялась съ солдатомъ и про мужа вовсе не думала.

— Ей Богу, наймусь въ выборные, — говорилъ солдатъ, — потому, значитъ, въ эвтомъ дл оченно исправно могу командовать надъ бабами. Меня Андрей Ильичъ знаетъ. Я тебя, Маланья, замучаю тогда.

— Да, замучаешь, — отвчала Маланья, — такъ то мы лтось земскаго въ риг, ленъ молотили, завалили, портки стащили, да такъ то замучали, что побжалъ, портки не собралъ, запутался. То то смху было.

И бабы покатились со смху, даже остановились отъ хохота, а солдатка хохотунья присла, ударила себя по колнямъ ладонями и завизжала хохотомъ.

— Ну васъ совсмъ, — сказала Маланья, локтемъ толкая товарку и понемногу затихая отъ смха.

— Ей Богу приходи, — сказалъ солдатъ, повторяя то, что онъ уже говорилъ прежде, — сладкой водки куплю, угощу.

— Ей мужъ слаще водки твоей, — сказала солдатка, — нынче пріхать хотлъ.

— Слаще, да какъ нтъ его, такъ надо чмъ позабавиться для праздника, — сказалъ солдатъ.

— Что ты мое счастье отбиваешь, — сказала Маланья. — Больше водки покупай, Барычевъ, всебезпремнно придёмъ.

И вдругъ Малань вспомнилось, что мужъ второй праздникъ общалъ пріхать и не прізжаетъ, и по лицу ея пробжало облако. Но это было только на одно мгновенье, и она опять начала смяться съ солдатомъ. Солдатъ шопотомъ сказалъ ей, чтобы она одна приходила.

— Приду, Барычевъ, приду, — громко сказала Маланья и опять залилась хохотомъ. <Не много нужно, чтобы рабочимъ, молодымъ и здоровымъ людямъ въ праздникъ было весело.> Солдатъ обидлся и замолчалъ.

Анисимъ Жидковъ, который видлъ, какъ Тихонъ въхалъ въ деревню, стоялъ у порога своей избы; мимо самаго него проходили бабы. Когда Маланья поравнялась съ нимъ, онъ вдругъ ткнулъ её въ бокъ пальцемъ и сдлалъ губами: крр..., какъ кричатъ лягушки. Маланья засмялась и на отмашь ударила его.

— Что, хороводница, лясы точишь съ солдатомъ, мужъ глаза проглядлъ, — сказалъ Анисимъ смючись, и, замтивъ, какъ Маланья вся вспыхнула, покраснла, услыхавъ о муж, онъ прибавилъ степенно, такъ чтобы она не приняла за шутку:

— Ей Богу. Въ самыя обдни на тройк пріхалъ. Могарычъ за тобой.

Маланья тотчасъ же отдлилась отъ другихъ бабъ и скорымъ шагомъ пошла черезъ улицу. Пройдя черезъ улицу, она оглянулась на солдата.

— Мотри, больше сладкой водки покупай, я и Тихона приведу, онъ любитъ.

Солдатка и другія бабы засмялись, солдатъ нахмурился.

— Погоди жъ ты, чортова баба, — сказалъ онъ.

Маланья, шурша новой панёвой и постукивая котами, побжала до дома. Сосдка посмялась ей еще, что мужъ гостинца — плетку привёзъ, но Маланья, не отвчая, побжала къ изб.

Тихонъ стоялъ на крыльц, смотрлъ на свою бабу, улыбался и похлопывалъ кнутомъ. Маланья стала совсмъ другая, какъ только узнала о муж и, особенно, увидала его. Краснй стали щеки, глаза и движенія стали веселе и голосъ звучне.[36]