* № 3.

<— Аль свтъ? Куды лзе? — прогнусилъ сквозь сонъ старикъ Ермилъ, натягивая за плечи армякъ и поворачиваясь на лавк, съ которой только что встала отъ него его хозяйка.—[52] «До втру пойти», отвчала старуха, ошаривая рукой печку, чтобы отыскать сернички, которые она сама вчерась наколола изъ сухой лучины и намокала въ сру. Ермилъ пробурчалъ что-то и замолкъ, а Осиповна нашла <таки> серничекъ, раскопала вчерашнюю золу въ печи, и дождавшись, чтобы синее пламя покраснло и охватило сухое дерево, зажгла лучинку и стала убираться.

— Эки бабы, эки бабы! — ворчала старуха, сбирая со стола невымытыя чашки, горшки и снимая съ лавокъ разбросанныя платья, сапоги, коты, кушаки, — нтъ чтобъ прибрать, нтъ чтобъ прибрать... Вишь двка, какъ сняла, такъ и бросила, — говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуномъ.

Однако старуха не разбудила двку, которая, раскидавшись навзничь въ чистой, праздничной рубах, лежала на лавк. Напротивъ, она мимоходомъ поправила ей подушку подъ голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера былъ Петровъ день. Извстно, праздничное дло. Люди молодые, завалятся, спятъ, особенно съ мужьями <блохи не чуютъ,> дополденъ проспятъ. «А я вотъ до птуховъ своего старика ублаготворяла — хмленъ дюже былъ — а вотъ до зорьки вскочила, ни въ одномъ глаз сна нтъ», думала старуха, доставъ кадушку и собираясь мсить хлбы.>

* № 4.

Наканун былъ Петровъ день, народъ гулялъ. Самъ старикъ Ермилъ былъ выпимши, что съ нимъ рдко случалось. Еще было темно въ изб, когда поднялась старуха, его хозяйка. Съ вечера она ублаготворяла старика почти до птуховъ, а утромъ поднялась, что еще изъ ночнаго не прізжали. —

Шелепиныхъ богатый дворъ въ деревн Хабаловк, не первый дворъ, а живутъ исправно: одинъ сынъ на станціи, старшій братъ хозяйствуетъ, другой на почт съ тройкой.

Далеко за полночь, передъ свтомъ затихли на улиц псни и прошли по домамъ загулявшіе для Петрова дня мужики и бабы.

III.

[ОТРЫВКИ РАССКАЗОВ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ.]

* 1.

Все говорятъ: не длись, не длись. Терпи, а не расходись. Что подлился, то разорился. Такъ и старики говорятъ, въ старину не длились — богаче жили; и[53] миръ судитъ, чтобы больше двойниковъ или тройниковъ было; — было бы кому мірское дло потянуть; такъ и господа начальство судятъ. Особенно старые господа. Какъ кто длиться вздумаетъ, поскутъ обоихъ, да и велятъ опять вмст жить. — А опять придешь, опять тоже будетъ. —

А настоящее дло, другой разъ длежъ баловство, а другой разъ не миновать длиться, брату ли съ братомъ или отцу съ сыномъ. Что больше вмст жить, то грха больше. Все больше отъ бабъ, говорятъ, длежъ бываетъ. Другой разъ и не отъ бабъ, да не миновать длиться. Такъ-то съ Сергемъ Резуновымъ было.

Остался Сергй посл отца сиротой, всего годочковъ 6 отъ роду. Прозвище его настоящее Трегубой; такъ его отца звали, а ужъ Резуновымъ онъ по вотчиму называться сталъ. — Отчего Трегубой померъ, Богъ его знаетъ; говорили старухи умныя (они все знаютъ, старухи), говорили, что его въ Саламатин баба испортила, только[54] не врю я что-то бабамъ, а должно простудился, горячка или[55] другая болзнь отъ Бога была. Мужикъ онъ былъ одинокой, бедный, остались посл него молодайка вдова, да трое сиротъ, Сережка, да дв двочки. И померъ то въ самое голодное время передъ оснью. Хоть по міру иди. Спасибо, господскіе были, хоть плохи-плохи, а сходила къ прикащику, веллъ отсыпное выдавать, на вдову два пуда, да на дтей полтора.

[56]Кто Сергя Резунова зналъ большимъ, старымъ, тому трудно подумать, какой онъ былъ маленькимъ Сережкой. Старый Сергй былъ мужикъ акуратный, невысокой не малый, и не худощавый не толстый, а середка на половин. Волосы на голов были русые, не курчавые, такъ мочалками висли, все въ глаза попадали; бородка была небольшая клиномъ, на щекахъ вовсе волосъ не росло, и когда я его зналъ, то ужъ много сдыхъ волосъ было; носъ былъ загнутой крюкомъ, и поперекъ и подъ глазомъ шрамъ былъ, еще мальчикомъ[57] топоромъ разрубили; ротъ былъ небольшой, акуратный: какъ засмется, <бывало, такъ всмъ весело станетъ;> зубы блые, ровные. Только смялся онъ не часто, нешто когда выпьетъ, а то больше мужикъ серьезной былъ. Засунетъ, бывало, персты большіе за кушакъ: — «ну что, милый человкъ», — такая у него поговорка была, и что ему не скажи, всякое дло разберетъ и докажетъ.

Рукопись отрывка рассказов из деревенской жизни: „Это было в субботу“.

Такъ кто его такимъ то зналъ, тому трудно подумать, какой такой былъ Сережка сиротка, когда его еще отъ земли не видать было.

А былъ онъ маленькой, блоголовый, пузатый парнишко, и повса былъ, за то и много его тогда мать била. Нужда, горе, а тутъ еще дти. Прибьетъ, бывало, съ горя, а потомъ и самой жалко. —

Вотъ въ т то поры, когда еще его отъ земли не видать было, помнитъ онъ, что пришелъ къ нимъ разъ въ избу сосдъ, дядя едоръ. — Дло было оснью, съ хлбомъ убрались, народъ дома былъ. — Пришелъ дядя Федоръ пьяный, ввалился въ избу: «Марфа, а Марфа, — кличетъ, — иди угощай меня, я женихъ пришелъ». — А Марфа на выгон замашки стелила. Сережка игралъ съ ребятами на улиц, увидалъ дядю Федора, за нимъ въ избу пошелъ, черезъ порогъ перешагнулъ, а самъ руками за него прихватился, — такой еще малый былъ.

— Кого теб, дядюшка?

— Гд мать?

— На старой улиц замашки стеле.

— Бги, покличь ее, я теб хлбца дамъ.

— Не, не дашь, ты намеднись Ваську побилъ.

— Бги, кличь маму, пострленокъ, — да какъ замахнется на него. — О! убью, трегубое отродье! — да какъ закотитъ глаза, да къ нему. Пошутить что ли онъ хотлъ, только Сережка не разобралъ, вывернулъ глаза, глянулъ на него, да опять на четверенькахъ черезъ порогъ![58] да въ переулокъ задворками черезъ гумно, да на выгонъ, только босыя ножонки блестятъ, какъ задралъ, а самъ реветъ, точно козленка ржутъ. — Что ты, чего, сердешный, — бабка встртила, спрашиваетъ; такъ только глянулъ на нее, еще пуще взвылъ, прямо къ матери; подкатился къ ней клубочкомъ, уцпился зa панёву и хочетъ выговорить — не можетъ, какъ что душитъ его. —