Ты глянул на это чудо в перьях и тихо так сказал:

— Жалко…

— Чего жалко? — спрашиваю.

— Жалко, досмотреть не удастся.

— Брось, — говорю. — Лучше «ящик» пореже включай, здоровее будешь. (Сострил, болван.)

— Да нет, — отвечаешь, — жаль, не удастся посмотреть, что дальше будет. Глянуть бы на всё. Лет через десять глянуть.

— Ладно, увидишь еще. Насмотришься.

А ты ничего не ответил. Только с какой-то собачьей тоской на меня посмотрел…

И вот десять лет прошло, и уже больше того — второй десяток раскручивается.

И лишь сны эти бредовые. И полосатый кот на стене…

Я вот иногда думаю: что ты запомнил — ну, чтобы с собой забрать? Тут как-то слышал, будто последнее, что видит человек, он эту картинку туда, к вам, и уносит.

В мистику, видишь, подался.

Последнее, что узрел ты в том «ящике» на тумбочке у кровати, была физиономия папаши Ельцина. Мы с тобой в больнице вообще львиную долю времени о политике проболтали, нашли о чем говорить. Только кто же тогда о ней не болтал? Да и сейчас — тоже. Мудрые люди китайцы: «Не дай тебе бог жить в эпоху великих перемен».

Политика, политика, политика… Воткнешь утюг — из розетки прет…

Знаешь, у моего дома есть большой магазин — захожу туда после работы. И почти каждый раз встречаю у входа старуху. И каждый раз несет она тощий пакет. Прижимает к себе и бормочет что-то — должно быть, оставшиеся деньги подсчитывает.

Что ей политика, что ей Ельцин, что все остальные?

А что тебе теперь до политики?..

Но раз уж ты всю эту комедию так хотел досмотреть, раз уж это для меня стало вроде как последним твоим желанием, надумал вот сесть, рассказать. Если решишь, что братец твой сбрендил, сделай скидку на возраст. Годы немалые — склероз, маразм и прочие радости на горизонте.

Только, правда — мне каждый раз, когда здесь какая-нибудь дерготня начиналась, очень с тобой поговорить хотелось. Совсем недавно кому-то сказал (кому — уж точно не помню): «Жаль, Сашка всего этого не видит». Теперь вот побеседуем — не вживую, то хоть так. Не всё ж время с подушкой общаться.

Мне б только придумать, с чего начать…

Ну, во-первых, ты там особенно не переживай, что не досмотрел тогда тот чертов ящик. Ничего такого уж сверхъестественного с конца 90-х не произошло, самое интересное ты застал. Сейчас телега притормозила. Не скажу, чтобы застой имени Леонида Ильича, но порой смахивает. Нынче это именуют «стабилизацией».

Кстати, знаешь, как теперь 90-е годы называют? «Лихие девяностые» — вроде лихолетья. Нормально, да?

Что же до «великих перемен», то Великих перемен, по сравнению с теми, что ты наблюдал, маловато. Разговоры, как и прежде, вокруг кремлевских забав, главным образом, вертятся. Тут недавно выборы прошли, до сих пор обсуждаем. Ну, те, кто еще не устал.

Ты такого человека по фамилии Путин помнишь? Он в 99-м у Ельцина премьером был. Незаметный, казалось, мужичок, тихий, спокойный, под камеры не лез. Так вот теперь он у нас президент. И он же — главный стабилизатор. И он же «лидер нации». Да-с! Есть нынче, дяденька, здесь подобная должность. Неофициальная пока.

Так что кое-какие изменения всё же имеются.

В 2001-м десять лет свободы отметили. Без особых понтов отметили, скромненько. А недавно и двадцать стукнуло. Об этой славной дате вообще постарались особо не шуметь. Другие времена, другие заботы.

Есть одна побасенка. Лихой матросик после революции проснулся, опохмелился, огляделся вокруг и спрашивает: «А где царь?»

Трудно без царя, дорогой. Но и это постепенно выправляем.

Когда мы с тобой в детский сад ходили (там, на проспекте Маркса, возле фабрики Микояна), была у нас смешная игра, если помнишь. Все гурьбой собирались, один отворачивался, мяукал и пищал: «Вот придет кот!» Остальным надлежало рвануть с места и быстро спрятаться.

Но то злой кот был, мог зацапать. А вот ежели бы добрый — чтоб подарки принес.

Страсть как доброго кота хочется, братец. Заждались в «лихие годы»…

К чему я все это тебе рассказываю? Зачем вообще уселся писать? Я ж не идиот. Точнее, не полный идиот еще, хотя к тому движемся.

Я знаю, что тебя нет. А где ты сейчас и есть ли там что-то, не знаю и знать не могу. Да и поверить искренне — тоже. С меня такой же верующий, как с собачьего хвоста сито.

Зачем тогда клепаю я эти строчки? Для тебя? Для себя? Для внуков твоих, которых вряд ли мне доведется встретить? Не знаю.

Не знаю и того, допишу ли до конца. А ведь если допишу, то — зачем врать — потянет ведь напечатать. Потянет.

Ладно, муторные эти сны, ладно, эти разговоры, — может, и впрямь ты где-то там, в каком-то занебесье. Но книжку-то ты уж точно там не прочтешь. Значит, здесь кто-то другой прочтет, начнет препарировать, по косточкам разбирать. Ну, что я буду ему доказывать? «Не надо выпрыгивать из штанов», — скажу? «Нет тут никакой литературы. Письмо это, правда. Только письмо».

А на фиг тогда напечатал?..