— Тьфу! Пес те дери, чего говорит! Ой и сказал! Помилуй мя, господи! Ну, купи чего-нибудь!

— Чего, спрашиваю, сулея стоит?

— Сулея-то? — задумался продавец.

Но в это время Тимоша схватил Кирилла за рукав:

— Ошалел, что ль? Чего рынку кажешься?

— А что?

Они отошли. Пошли в сторону.

— Тут Гриша Капустин из Москвы. По твою душу.

— А чего?

— Князь, говорит, наградить те удумал.

— Ой, спасибо государю Дмитрию Ивановичу.

— Вишь, он к тебе всем сердцем, а ты…

— Это князь-то?

— А кто ж?

— Ты чего Грише-то набрехал?

— Да не видал, говорю, такого.

— Ну, так мне та награда не надобна.

— Ну и не надо! Леший с ней. Куды ж ты?

— Ведать не ведаю. В Белев, что ль.

— А чего?

— Да там, сказывают, Литва рядом. Овраг перешел и — прощай, Дмитрий Иванович, здравствуй, Ольгерд Литвиныч!

— Ольгерд-то помер.

— Свято место не бывает пусто. Одного схоронят, другого найдут.

— Туда, значит?

— А ты ж со мной ходить уговаривался!

— Больно далече задумал. А тут мне родная земля.

— Не неволю.

Распрощались. Тимоша смотрел вслед Кириллу: «Смел пострел! Не идет с рынку».

Кирилл вернулся на торг:

— Так чего ж за нее?

— За сулею-то? Ведь как тебе сказать? Со своего человека наживать вроде бы и неловко. Да работа-то какова!

— А ты разом говори.

— Где ж ты, брате, видал, чтоб разом? Какая ж это торговля разом? — обиделся продавец. — Я те свою цену, ты мне — свою. Вроде как бы беседуешь, а не торгуешь.

— Ведь и товару-то на чох, а тож — по купцу примерился! — заспешил Кирилл.

— Ты мне торг не мути! Ежли нечем платить, я те не неволю.

Все же Кирилл купил красную разузоренную сулею.

«Повезу ей! — думал. — Стану на колени, поклонюсь в ноги: не гордись, мол, прими коломенскую сулею; давай станем на всю жизнь вместе меды варить!»

И, запахнув покупку полой, быстро пошел за город, на подворье:

«Ежли сюда московская рука досягнула, за Окой ей шарить не легко будет».

— Далеко ль? — удивился старик с постоялого, глядя, как Кирилл принялся наскоро заседлывать коня. Время уж за полдень перевалило.

— Да тут рядом. В Каширу съездить надобно. У меня там брат занемог.

— А ты б Окою.

— Лесом-то шибче.

Он засунул сулею в переметный мешок. Туда ж заранее увернул кое-что из припасов. А иное оставил до времени на прежнем месте в лесу.

Конь застоялся, отъелся, пошел горячо.

На перевозе приезжие мужики пристали с расспросами:

— Чего это рука у тя повязана?

То одно спрашивали, то другое — все ладили, чтоб руку им показал. Но, помня Тимошины слова о Капустине, упасся.

Снял бы кольцо, да оно никак не снималось. Палец, что ль, ожирел аль сустав нарос.

Уже выехав на Рязанскую сторону, развязал руку, открыл палец с кольцом. Хлестнул коня и без сбоя шел до самого вечера.

Перед сумерками отдохнул.

А по сумеркам и по ночи конь пошел побойчее: прохладно стало.

На поляне, высоко над рекой, густо лежала серая ночная роса; травы под ней гнулись.

Позади остался Перевитск, и Кирилл рад был, что миновал его стороной и ночью.

Багровая луна тяжело погружалась в сырые травы, и по полю тек ее розоватый свет.

Над травами, в стороне от дороги, темнел лохматый шалаш. Над лазом на шесте белел конский череп, а в золе тлела и слабо дымилась головня.

Кирилл слез с седла и окликнул:

— Эй, человече!

Никто не отозвался.

Пригнувшись, он заглянул внутрь.

— Есть кто?

Посредине шалаша вырыто было место, чтоб ходить, не касаясь головой верха, а по краям вокруг получалась вроде как бы скамья земляная, и на ней лежала просторная медвежья шкура.

Кирилл стреножил коня и спрятал переметную суму в кустарник, чтоб не держать при себе ни для кого соблазна. Седло же и потник внес в шалаш.

Он вышел снова, посидел. Дыша горьким дымом остывающего костра, погрелся над теплой золой.