— Достань там мазь. Смажь.

Кирилл смазал синее старое тело зеленоватым пахучим зельем, внес старика и положил на медведину. Растер ему затекшие руки. Сел в ногах.

Старику стало худо. Он велел достать пучок корней и отварить их, пока огонь не затух.

Когда Кирилл внес в шалаш горячее варево, старик уже метался в жару.

Пересохшими губами, обжигаясь, он пил отвар и, видно, успокаивался.

Отстранив ковш, он без злобы посмотрел на Кирилла:

— Ну, я сказал: Микейша я. Чего ж еще просишь?

— Сперва отлежись.

— А тебя-то как кликать?

— А ты меня кликать долго думаешь?

— Нешь можно от больного старика уходить?

— Норовишь задержать до своих соколиков?

— Сумневаешься? Тогда ступай.

— Как мне те верить, коли сонного обратал?

— С добром в эту даль чужой нешь придет? А свой сразу б назвался.

— Какая ж даль? Шалаш у самой дороги.

— Очумел?

— Ты, дед, может, сам не в тот шалаш влез?

— Я-то — в тот. Ты чего тут ищешь?

— Ничего. Ехал, зашел ночь проспать.

— Далеко ль ехал?

— А в Рязань.

— Вона! В Рязань дорога Окой, а ты сунулся лесом. Да и ездят по ночам не с добром.

— Я с Оки-то шел, как Перевитск объезжал.

— Добрый человек ночью городов не минует.

— Так где ж я?

— Ну, дай мне испить отвару.

Кирилл снова поднес, и дед отхлебнул из ковша.

— Намял ты мне сердце. Ты от Перевитска свернул на Пронск да ехал боковой дорогой, а с дороги смахнул на тропу, ан и попал к лесному попу.

— А ты сперва мне страшней показался.

— Ноги-то горят. Чуешь — как? Самого-то так гревали?

— У меня, дед, не ноги — сердце на углях лежит.

— Бывало у меня и это.

— Пора мне выбираться отсюда. Вижу, не там я.

— Поспеешь. Не бойсь.

— Погодь, лошадь гляну.

— Сиди!

— Ты, дед, уж меня прости.

— А я и сам так бы сдеял — я ж те беду готовил.

— А она миновала нешь?

— Пестуешь мя, стало быть, свой.

— Ну, спасибо на том.

— От какой беды ты едешь? Как звать-то тебя?

— Кириллом мя звать.

Неожиданно и торопливо, боясь, чтоб не помешали досказать, он вдруг выложил перед дедом свою жизнь.

О том, как осиротел и с купеческим караваном в Царьград пошел. Как побили их по дороге. Как мытарился по каменной грецкой земле. Как камни научился класть и научился в каменном монастыре греческой грамоте, и о монастыре рассказал, о своей там жизни.

— А Русь звала. Русскую речь всюду подслушивал. Приехали от митрополита, я с дружиной его сдружился. Там ко мне все привыкли, взяли с собой на Русь. О, и сладко среди своего народа, хоть и горька жизнь.

Он говорил. А дед лежал навзничь с закрытыми глазами и словно без дыханья. Глаза глубоко запали.

Кирилл схватил его холодную руку:

— Дед!

— Чего ты? — встрепенулся дед.

— Худо те?

— Легчает. Покой пришел. Словно бы мою жизнь сказываешь.

— А ты?

— Только я — от татар, а ты — от греков.

И Кирилл досказал все.

Старик положил руку на Кириллову голову.

— И я убивал. И меня казнить чаяли. Теперь стар, устал. Сел тут. Другим ходить помогаю. А у тебя отныне вся жизнь в пути. От куста к кусту, как птица перелетает, чтоб сокол не сбил.

За день никто не пришел. Старик жалел:

— Куда ж сгинули?

— Кого ждешь-то?

— Сокольев отпетых.

— По совести скажи: может, мне лучше уйти?

— Подь дичины добудь, да варить надо. Я-то слаб.

К вечеру из лесу выглянули трое мужиков. Притаясь, смотрели они на чужого коня, на человека, сидящего у костра, искали глазами деда. Кирилл приметил их.

— Иди, иди! Давно ждем! — и осторожно провел себя по животу: тут ли кинжал.

Один из мужиков, напустив на лоб густую баранью шапку, неохотно подошел и молча остановился перед Кириллом.

— Ну, чего стал как баран? Подходи. Дед спит.

— Ан не сплю! — откликнулся дед. — Слухаю. Давно вас нет.

— А ты будто с Коломны? — сказал мужик.

— Оттоль.

— То-то.

Кирилл всмотрелся.

— Мой-то конь будто тебя не признал.

— А я сразу ему поклонился. Вижу, почти что свой.

— Так кличь, Щап, остатных. Хлебово готово, а ложки давай свои.