Откуда ходячие мертвецы в этом городе, что принуждает их вставать из могил? Ко мне он шел или же к кому–то другому? Кого искал?

Течение реки времени бессмысленно, непоколебимо и неотвратно. Я апатично плыву по нему, быть может, поэтому моему взору открывается то, чего не замечают остальные, охваченные зудом обыденности. Я вижу, как не только жизнь переходит в смерть, но и смерть воплощается в жизнь, совершая зловонное необъяснимое пробуждение.

Когда Юлия пришла ко мне, я подал ей стакан с водой:

— На, выпей.

Она недоуменно взглянула на меня:

— Зачем?

— Выпей! — повторил я нетерпеливо.

С настороженностью, замедленно, она поднесла стакан к губам, попробовала на вкус воду и лишь затем начала отпивать.

Я молча и облегченно принял пустой стакан из ее рук. Мгновенье она стояла недвижимо, как вдруг судорога охватила ее, но немое лицо не исказилось, не выразило муки, лишь в зрачках мелькнул испуг, она изогнулась, и рвотный кисель хлынул изо рта на половик.

— Я испытываю отвращение к сырой воде, — едва выговорила она, проведя платком по лиловым губам. И посмотрела на меня безумными, как у морфинистки, глазами.

— Уходи, — приказал я.

Что привязало ко мне эту женщину? Что связывает меня с ней? Я, не имевший обыкновения лгать себя, с беспощадностью открывавший глаза на жизнь, которая, впрочем, еще в юности меня разочаровала и уже не манила, должен был признаться, что хотел видеть эту странную особу, что едва она уходила от меня, тотчас возникало желание ее вернуть, удержать, поцеловать ее алебастровую точеную и вместе с тем нежную, хрупкую руку.

Трубников как–то рассказал, что именно Юлия посылала с необъяснимой настойчивостью те письма ко мне, что клуб больных контрактурами — ее выдумка, как и то, что я — спаситель, избавитель страждущих от боли. Именно Юлия отрядила Трубникова на встречу со мной у Никитского спуска и, стало быть, срежиссировала весь спектакль. Зачем понадобилось ей напускать флер потаенности? Или же она робела, выжидала, как я отзовусь, не отшатнусь ли я?

Однажды, когда стемнело, я вновь направился к тому дому на выселках. Окна были черны, я взобрался на поленницу — ту самую, о которой упоминал Трубников, — и приник лбом к стеклу. Я чего–то безнадежно ждал. Я не понимал, что привело меня сюда — желание приоткрыть тайну или же подспудно присутствовавшее в душе стремление прикоснуться к некой опоре, обрести источник силы, осмысленности, близости, уйти от внешнего мерзкого мира и обрести наконец свой. Повторюсь, я не знал, стоял, поникнув, опершись руками о наличники и чего–то с готовностью и разом с тем без всякой надежды ждал. Страшный по мощи удар в затылок свалил меня…

Я очнулся в полутьме. Человек в черной сутане, чуть пригнувшись, что–то раскладывал на подзеркальном столике, изредка подымая голову и вглядываясь в свое отражение.

— Воды, — сипло попросил я, проведя запекшимися губами.

— Зачем тебе вода? — рассмеялся незнакомец, оборотив на меня взгляд. Ты скоро умрешь.

— Кто вы? — спросил я, качнув головой, приподымаясь и морщась от боли.

— Кто бы я ни был, какое тебе дело до меня? — проговорил он, приблизившись и пытливо взирая на меня. — Ты мог не таясь войти в наш дом: мы отворили бы двери для тебя.

Он был довольно молод, чернобров, длинные ниспадавшие смоляные волосы обрамляли лицо, перекошенное в открывавшей ряд искривленных зубов усмешке.

— Отчего вы возомнили, что я скоро умру?

— Применительно к тебе смерть — не совсем верное слово, — отозвался он. — Ты покинешь с надеждой этот мир, ибо сам хочешь того.

— Хочу, — сказал я. — Но кто укажет дорогу в иные миры?

— Ты еще мало страдал для того, чтобы обрести иные миры. Тебе позволительно лишь грезить о них.

Я горько усмехнулся.

— Не вы ли указываете путь к тем призрачным высотам? Ежели так, то что же, позволительно узнать, удерживает вас на земле, какая неотложная надобность? — я помолчал и добавил: — Меня не надо убеждать, что окружающий нас эмпирический мир есть мир окончательный, я с недоверием взираю на его добродетели.

— Человек вседневно пребывает в единоборстве с обществом, природой и самим собой, — изрек незнакомец в сутане. — Легко догадаться, на чьей стороне победа в таком противостоянии, и потому в конечном счете человек самоотторгает себя… Мы отвергли рабскую извечную человеческую покорность и этот мир, который держится принуждением. Мы поднялись, воспрянули к тем высотам, которые ты видишь в грезах, но, воспрянув, мы затем вновь спустились на жестокую землю.

Но почему вы вернулись? — спросил я в смятении.

Собеседник мрачно и как–то мимоходом глянул на меня, точно видел долгую колонну подобных мне за моей спиной:

— Мы вернулись, чтобы забрать истинно страждущих, ибо андрогины преисполнены любви.

Любовь — это слово, казалось, не могли родить его обезображенные уста, но он повторил сосредоточенно и замедленно:

— Ибо андрогин преисполнен беспощадной любви… Жизнь — ошибка Господа, случайность, нелепость. Мир равнодушен, бесстрастен к человеку. В мире отсутствует необходимость в человеке, тогда как человек, как видится, вне мира не может существовать, — говорил он размеренно и убежденно. — Однако человек извечно стремится преодолеть унизительную зависимость от бренного, избавиться от предопределенности и пут жизни, скинуть тягло бытия. Избавление от этого кона всегда мучительно больно, но тот, кто ступил на этот путь, кто познал истинную боль, становится андрогином. Но даже андрогин не способен в одиночку преодолеть долгий путь в Бездну, к Нечему. Уже разорвавший тяжкие цепи мирского, просветлевший душой, он возвращается, чтобы найти спутника, слиться с ним, ибо андрогин исполнен любви, и пуститься вновь той спасительной дорогой.