между глаз, в рухнувшем животном еще раз повернулся жеребенок. Описав

круг по двору, Иван подошел к сараю и выкатил на волю веялку. Он

размахивался широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в

тонком плетении колес и барабана. Жена в высокой тальме появилась на

крыльце.

— Маты, — услышал Иван далекий голос, — маты, он все погубляет…

Дверь открылась; из дому, опираясь на палку, вышла старуха в

холстинных штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха висела как

саван на плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками.

— Кат, — отнимая топор, сказала она сыну, — ты отца вспомнил?.. Ты

братов, каторжников, вспомнил?..

Во двор набрались соседи. Мужики стояли полукругом и смотрели в

сторону. Чужая баба рванулась и завизжала.

— Примись, стерво, — сказал ей муж.

Иван стоял, упершись в стену. Дыхание его, гремя, разносилось по двору.

Казалось, он производит трудную работу, вбирая в себя воздух и выталкивая

его.

Дядька Колывушки, Терентий, бегая вокруг ворот, пытался запереть их.

— Я человек, — сказал вдруг Иван окружившим его, — я есть человек, селянин… Неужто вы человека не бачили?..

Терентий, толкаясь и приседая, прогнал посторонних. Ворота завизжали

и съехались. Раскрылись они к вечеру. Из них выплыли сани, туго, с перекатом, уложенные добром. Женщины сидели на тюках, как окоченевшие птицы. На

веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села и утонул в

снежной, плоской пустыне. Ветер мял снизу и стонал в этой пустыне, рассыпая

голубые валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала

небо.

Колывушка, глядя прямо перед собой, прошел по улице к сельраде. Там

шло заседание нового колхоза «Видродження». За столом распластался

горбатый Житняк.

— Перемена нашей жизни, в чем она есть, ця перемена?

Руки горбуна прижимались к туловищу и снова уносились.

— Селяне, мы переходим к молочно-огородному направлению, тут

громаднейшее значение… Батьки и деды наши топтали чоботами клад, в

настоящее время мы его вырываем. Разве это не позор, разве ж то не ганьба, что, существуя в яких-нибудь шестидесяти верстах от центрального нашего

миста — мы не поладили господарства на научных данных? Очи наши были

затворены, селяне, утекать мы утекали сами от себя… Что такое обозначает

шестьдесят верст, кому это известно?.. В нашей державе это обозначает час

времени, но и цей малый час есть человеческое наше имущество, есть

драгоценность…

Дверь сельрады раскрылась. Колывушка в литом полушубке и высокой

шапке прошел к стене. Пальцы Ивашки запрыгали и врылись в бумаги.

— Посбавленных права голоса, — сказал он, глядя вниз на бумаги, прохаю залишить наши сборы…

За окном, за грязными стеклами, разливался закат, изумрудные его

потоки. В сумерках деревенской избы в сыром дыму махорки слабо блестели

искры. Иван снял шапку, корона черных его волос развалилась.

Он подошел к столу, за которым сидел президиум, — батрачка Ивга

Мовчан, голова Евдоким и безмолвный Адриян Моринец.

— Мир, — сказал Колывушка, протянул руку и положил на стол связку

ключей, — я увольняюсь от вас, мир…

Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло

искаженное лицо Адрияна.

— Куда ты пойдешь, Иване?..

— Люди не приймают, может, земля примет…

Иван вышел на цыпочках, ныряя головой.

— Номер, — взвизгнул Ивашко, как только дверь закрылась за ним, —

самая провокация… Он за обрезом пошел, он никуда, кроме как за обрезом, не

пойдет…

Ивашко застучал кулаком по столу. К устам его рвались слова о панике и

о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова втянулось в темный

угол.

— Не, — сказал он из тьмы, — мабуть, не за обрезом, представник.

— Маю пропозицию… — вскричал Ивашко.

Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной

хаты. В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он вынес на

крыльцо венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и