сторону. Чужая баба рванулась и завизжала.

— Примись, стерво, — сказал ей муж. Иван стоял, опершись в стену.

Дыхание его, гремя, разносилось по двору...

— Я человек, — сказал вдруг Иван окружившим его, — я есть человек, селянин... Неужто вы человека не бачили?..»

...Такова вторая часть повествования. Топор. Крушение дома, семьи, мира. Самоистребление. Чем вам, лучше никому.

Разрушению машины посвящены полторы строчки. А на лошадь —

полстраницы.

Бабель — не садист. Почему так много о мучениях лошади?

Дело-то не только в лошади, хотя лошадь — опора в хозяйстве. Лошадь

здесь не хозяйственная сила, а живое, родное, неотделимое. Пока ее убивают, в

ней ворочается жеребенок. «Помиримось, — говорит ей Иван, протягивая руку

к лошади. — Помиримось, дочка».

Неслыханной мукой лошади отмерена мука Ивана Колывушки.

«Дыхание его, гремя, разносилось по двору». До него доходит ужас

свершенного: дочку убил...

Рушится семья патриархальная; правда, мать еще имеет власть. Да что в

том? Бабель уже обнажил и глубинный смысл происшедшего: бунт Колывушки

— бунт безумный, устрашивший еще Пушкина: «Не дай Бог увидеть русский

бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Из ворот колывушкинского дома выплыли к вечеру сани. «Женщины

сидели на тюках, как окоченевшие птицы... Воз проехал краем села и утонул в

плоской снежной пустыне. Ветер мял снизу и стонал в этой пустыне, рассыпая

голубые валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала

небо...» Жестяное небо над деревней.

Гениальная проза. Гениальная и потому истребленная. Глубина

«Колывушки» — новая высота даже для Бабеля, автора «Конармии» и

«Одесских рассказов».

...Предсмертное окоченение крестьянского мира и посмертное

окоченение мира кормильцев — так выстроил Бабель главу. Женщины, хоронящие себя почти по-монашески — смиренно и торжественно. Колывушка

хоронит себя с топором в руке. И говорит, казалось бы, несвойственное ему

совершенно:

«Я человек, — вдруг сказал Иван...»

Это не философ сказал, не Сатин из пьесы Горького. Это произнес

мужик, который о таких материях, казалось бы, и не задумывается. Человек

дочку убил, больше ничего у него не осталось, и тогда лишь сказал.

Как стон это: «Я есть человек, селянин... неужто вы человека не

бачили?»

Мужики сострадают Колывушке. Смотрят в сторону ... Какие

нравственные глубины раскрывает эта простая фраза о мужиках, которые

«смотрели в сторону». А когда завизжала, рванулась чужая баба, тут же унял ее

мужик: «Примись, стерво».

Начинается третья страница, завершение. Нарастает тема окоченелости

крестьянского мира. Уж не только дом Колывушки — народ показан в

окоченении. Президиум собрания, которым прикрывается Ивашко из РИКа, даже этот колхозный президиум, «актив», как его именуют в райкомах, —

образ вековечного молчания. Батрачка по фамилии Мовчан, голова Евдоким, нерешительно заступавшийся за Колывушку: «В этом господарстве не может

быть того, чтоб не сдано...», безвольный Андриан Моринец. Вот она, крестьянская тройка. Сталинское особое совещание. И в городе, и в селе —

всюду образовано это, «от имени народа», прикрытие расправ.

Деревне нанесен удар, от которого она не подымется. Как лошадь

Колывушки. Сотни тысяч крестьян растерзаны в те дни на месте. Восемь

миллионов погружены в эшелоны с пулеметами на вагонных площадках и

выброшены в тайгу — на смерть и муки. Позднее так поступят с целыми

народами.

Деревня приняла удар обреченно, — с какой горечью пишет об этом

Бабель!

«Прибой накатывался и плескал в Великую Старицу. По разломившейся

улице повалила толпа. Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь

реяла над толпой».

Это конец света. Апокалипсис.

«Добежав до сельрады, — люди сменили ногу и построились. Круг

обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют

для попа во время крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск