усиливает неподвижность.

Неподвижность эта — предсмертная. Тональность — скорбная. Прялка

— потемневшая; женщины — как монашки. Купол обретает дополнительное

значение — монастырского. Жизнь, придавленная куполом затворничества.

В этом контексте завершающее определение воистину гениально:

«Мучительная чистота»... «Все вокруг: цветы, плоские шкафы, натертые лавки

— все отражало мучительную чистоту...»

Два огромных усилия крестьянской жизни сплавились тут воедино: прежде всего, исконное напряжение крестьянского труда, двужильного, трехжильного. Тут напряжение предельное, порядок извечный. «В этом

господарстве не может быть того, чтобы не сдано...»

И второе слагаемое налаженной трудовой крестьянской жизни —

ощущение смертного часа. Вся материя — шкафы, лавки чувствуют свою

гибель. Крестьянский мир застыл в мучительной и безысходной окаменелости.

Другая, начальствующая стихия — стихия разрушения. Уполномоченный

РИКа Ивашко «побежал с вихляющимся портфелем», «вскочил в хату», «ерзал

ногой, вдавливая ее в половицы»... «прижимал к бедру переламывающийся

холстинный портфель»... Андриян Моринец — «нечеловечески громадный»...

«двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла».

Все в этом стане кривое, нечеловеческое. Неправдоподобно-огромное

или суетливое. Ивашка кричал, «болтая руками». «Тымыш мерил длинными

ногами грязь».

«Во двор Колывушки вступило четверо». Вступают оккупанты.

Передовые части вступают.

Но вот что странно: вступив, оккупанты почему-то не чувствуют

уверенности. Хотя, казалось бы, за нимисила. Сила сталинских указаний.

Наметились неслыханные в советской литературе образы победителей —

нелюди. «Курвы-нелюди», — через сорок лет скажет о них один из героев

Галича.

Еще и полстраницы не прочтено, а поэтика первых строк не оставляет

сомнений в позиции автора.

Начинается вторая страница прозы Бабеля, условно отделенная мною, для исследования структуры «Колывушки», от начальной. Я приведу ее с

небольшими сокращениями, чтобы у читателя, которому негде познакомиться

с «Колывушкой», могло сложиться собственное отношение, не навязанное.

«Во дворе Ивана стояла запряженная лошадь. Красные вожжи были

брошены на мешки с пшеницей. У погнувшейся липы посреди двора стоял

пень, в нем торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул ее и сел.

Кобыла подтащила к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой.

Лошадь была жереба, живот ее оттягивался круто. Играя, она ухватила хозяина

за ватное плечо и потрепала его. Иван смотрел себе под ноги. Истоптанный

снег рябил вокруг пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в

воздухе, на весу, и ударил лошадь по лбу. Одно ухо ее отскочило, другое

прыгнуло и прижалось; кобыла застонала и понесла. Рузвальни перевернулись, пшеница витыми полосами разостлалась по снегу. Лошадь прыгала передними

ногами и запрокидывала морду. У сарая она запуталась в зубьях бороны. Из-

под кровавой, льющейся завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела.

Жеребенок повернулся в ней, жила вспухла на ее брюхе.

— Помиримось, — протягивая ей руку, сказал Иван, — помиримось, дочка...

...Ухо лошади повисло, глаза ее косили, кровавые кольца сияли вокруг

них, шея образовала с мордой прямую линию. Верхняя губа ее запрокинулась

в отчаянии. Она натянула шлею и двинулась, таща прыгавшую борону. Иван

отвел за спину руку с топором. Удар пришелся между глаз, в рухнувшем

животном еще раз повернулся жеребенок. Описав круг по двору, Иван подошел

к сараю и выкатил на волю веялку. Он размахивался широко и медленно, разбивая машину, и поворачивал топор в тонком плетении колес и барабана.

Жена в высокой тальме появилась на крыльце.

— Маты, — услышал Иван далекий голос, — маты, он все погубляет...

Дверь открылась; из дому, опираясь на палку, вышла старуха в

холстинных штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха висела, как

саван, на плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками.

— Кат, — отнимая топор, сказала она сыну, — ты отца вспомнил?.. Ты

братов, каторжников, вспомнил?..

Во двор набрались соседи. Мужики стояли полукругом и смотрели в