дубинку. С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш

перекликался с девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была

лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев

пролегали в ней; звезда спустилась в колодцы черных облаков.

Наутро Тымыш донес, что происшествий не было. Иван ночевал у деда

Абрама, у старика, заросшего диким мясом. С вечера Абрам протащился к

колодцу.

— Ты зачем, диду Абрам?..

— Самовар буду ставить, — сказал дед.

Они спали поздно. Над хатами закурился дым; их дверь все была

затворена.

— Смылся, — сказал Ивашко на собрании колхоза, — заплачем, чи шо?..

Как вы мыслите, селяне?..

Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти, записывал в

книгу приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся

тень.

— Чем нам теперь глотку запхнешь, — разглагольствовал Житняк между

делом, — нам теперь все на свете нужно… Дождевиков искусственных надо, распашников надо пружинных, трактора, насосы… Это есть ненасытность, селяне… Вся наша держава есть ненасытная…

Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по

именам их звали «мальчик» и «жданка». Житняк заставлял владельцев

расписываться против каждой фамилии.

Его прервал шум, глухой и дальний топот… Прибой накатывался и

плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице повалила толпа.

Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь реяла над толпой. Добежав

до сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют для попа во время

крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с

белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не

осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись

под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с

жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.

— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…

— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, —

куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…

Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался

вперед.

— Нехай робит, — вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий

голос дрожал, — нехай робит… Чью долю он заест?..

— Мою, — сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошел к

Колывушке и подмигнул ему.

— Цию ночку я с бабой переспал, — сказал горбун, — как вставать —

баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали…

Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица.

— Ты к стенке нас ставить пришел, — сказал он тише, — ты тиранить

нас пришел белой своей головой, мучить нас — только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это — скука в настоящее время — мучиться.

Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в

нем, как в птице.

— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью

пойду, унистожу тебя…

Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в

дом за дробовиком Тымыша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся.

Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его

путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.

С тех пор никто не видел его в Великой Старице.

Весна, 1930 г.

Григорий Свирский. На лобном месте.

(отрывок) [1]

ЧАСТЬ 4

ПРОЗА КРЕСТЬЯНСКОЙ БЕДЫ

1. «ВЕЛИКАЯ КРИНИЦА» И. БАБЕЛЯ

Крестьянство несло на себе все беды России — в окопах и тюрьмах, дома и на высылке. Но его постигла особая беда — коллективизация, от

которой Россия до сих пор не может оправиться.

Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от

Шолохова и Бабаевского до позднейших «дымзавесчиков» типа Михаила

Алексеева или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой.

«Поднятая целина» или «Кавалер Золотой Звезды» выходили

астрономическими тиражами; во многих советских библиотеках книги