– Все?
– раздраженно, но и облегченно уточняю я, поворачивая друга к свету и изучая зрачки.
– Перышко, ты одурел? Знаешь же, что твоим мозгам противопоказана эта отрава! Ты так и до девяноста не доживешь.

– Художнику иногда полезно встряхнуть мозги, Иллуми, - тихонько вздыхает измученный Фирн.
– Тебе не понять. Я и не думал, что он заговорит о тебе, честное слово.

Фирн кутается в плед таким отчетливо трогательным движением, что оно явно было заранее отрепетировано.

– Ты доиграешься до того, что нечего будет встряхивать, ясно?
– злобно пророчу, стараясь изгнать неуместное сочувствие. Обрушиваюсь в кресло напротив.
– Ну? Что мне еще следует знать? Или ты сам не помнишь, что наболтал?

– Помню, но остальное тебя никак не касалось, - говорит Фирн и, кажется, не врет.
– Я выложил все как на духу. Теперь делись ты, а то мне чертовски не хочется потерять перед Слайком лицо.

– Если ему так любопытны дела моей семьи, пусть сам ко мне подойдет, - огрызаюсь в ответ на вкрадчивую настойчивость. Любой рассказ, переданный через третьи руки - дополнительный шанс сделать моих родственников предметом очередной долгоиграющей сплетни.

– С него вполне хватит твоего слова... ну, через меня, - уверяет Перышко.
– По-моему, его кузен из попечителей больницы слишком наслушался бредней тамошних пациентов из отделения для буйных. Вообрази, его фантазии дошли до того, что ты, мол, стрелялся со своим Младшим и - прости, Эрик, не хочу тебя обижать, - вышиб ему мозги, но барраярцу это не повредило.

Договорив, он горестно обмякает в кресле. А я понимаю, что ложь неизбежна: быстрая, доверительная и способная убедить любого в том, что мой родич не страдает и никогда не страдал манией суицида.

– Можешь рассказать Слайку, как было дело, с моих слов, - пожав плечами, небрежно предлагаю я.
– Это чушь, причем исключительно глупая. Эрик однажды чистил учебный пистолет, тот выстрелил, но за исключением немалого испуга и небольшой царапины на голове, дело обошлось.

– Эрик настолько неуклюж в обращении с этими ужасными штуками?
– удивляется Фирн. Сам штатский, он тем не менее подозревает подвох, учитывая, сколько лет воевал мой барраярец.

– Это была модифицированная модель, ему незнакомая, - ничем не солгав, отвечаю.
– На Барраяре таких нет. Вот ты, к примеру, сразу разберешься, что к чему, если тебе выдадут барраярский набор для живописи?

– А у вас есть живопись?
– переспрашивает Фирн Эрика совершенно непосредственно, как мог бы спросить, знают ли барраярцы огонь, колесо и грамоту. Дальше они на пару сравнивают изысканность цетагандийской фантазии и роскошь барраярского реализма, а я получаю короткую передышку, чтобы мысленно залатать наиболее явные дыры высказанной лжи. Надо быть аккуратным. Мне надоели любые сплетни, касающиеся клана, и до сих пор я считал, что равнодушного невмешательства вполне достаточно, но история с Бонэ меня переубедила, а сейчас я лишь дополнительно уверился в своей правоте.

– Ладно, скажу Слайку хотя бы это, - вздыхает Фирн, возвращаясь к теме разговора.

– Я с ним поговорю, - обещаю, надеясь на то, что ложь во спасение не заставит Эрика во мне разочароваться.
– Лично. А тебе я сейчас вызову машину. Цени мое милосердие - я даже не прочел тебе приличествующую случаю нотацию.

Гость, заручившись обещанием, отбывает, оставив меня в несколько расстроенных чувствах.

– Вот это, я понимаю, то самое пресловутое доброе утро, - не удержавшись, принимаюсь брюзжать, скрашивая недовольство завтраком.
– И вот что делает с людьми творческая, черт бы ее драл, натура. А Слайк настолько бесталанен в других областях, что болтает он, как дышит, безостановочно и бесконтрольно. Ты представляешь, каково будет веселье, когда он явится в надежде поживиться эксклюзивной информацией?

– Если бы отвечал я, я бы сказал правду, - признается Эрик. Неожиданное нашествие, кажется, не слишком его шокировало.
– Но тебе видней.

Я тоже сказал бы правду, признаться. Несколько дней тому назад, до того, как наше внезапное и взаимное увлечение заставило меня потерять голову, мне не составило бы труда сообщить Слайку и прочим о том, что да - барраярцы иногда совершают опасные глупости. Что же изменилось сейчас, и что заставило меня сначала сказать, и лишь потом подумать?

Защитная реакция. Почти неподвластный контролю рефлекс, заставляющий в первую очередь ринуться отражать атаку, и зачастую порождающий большее, а не меньшее, количество проблем.

– Хочешь, чтобы мне в твоем присутствии принялись демонстративно сочувствовать по поводу твоего суицидального синдрома?
– язвительно интересуюсь, испытывая немалую неловкость.
– Благодарю, не стоит.

Эрик предсказуемо хмурится, уязвленный то ли интонациями, то ли тем, что я принял решение лгать о нем, не спросив его самого. А стоило бы, тут я с ним согласен.