Отец, улыбаясь, сказал, что хочет кое-что показать мне, и мы направились к конюшне. Конюшие широко распахнули перед нами двери. За ними оказалась новая колесница из темного полированного кипариса, украшенная пластинами слоновой кости. Искусник-мастер, создавая такое чудо, даже обил серебром колеса. Отец, смеясь, велел мне повнимательнее рассмотреть чеку – на этот раз я воска не обнаружил.

О таком подарке нельзя было и мечтать. Я поблагодарил отца, преклонив одно колено и положив его руку на свой лоб, но он сказал:

– Зачем ты спешишь, еще не поглядев на коней?

Они оказались вороными, с белой звездочкой во лбу, сильные мышцы ходили под блестящими шкурами.

– Мы привели их сюда, – произнес отец, – подняв не больше шума, чем Гермес-шутник, укравший коров Аполлона. Колесницу привезли, когда ты был в Элевсине, а коней сегодня утром, пока ты спал.

Отец с довольным видом потирал руки. Я был тронут тем, что он постарался порадовать меня неожиданностью, словно ребенка.

– Надо вывести их, – сказал я. – Отец, заканчивай сегодня пораньше с делами, а я буду твоим возничим.

И мы решили после совершения обрядов съездить в Пеонию, к подножию Гиметта. [76]

На склонах вокруг святилища Аполлона собралась большая толпа. Пришли знатные афиняне, приглашены были и все элевсинцы, в том числе и мои спутники. Пока жрец, задумавшись, изучал внутренности жертвы, я услыхал ропот среди афинян, явно обменивающихся какой-то новостью; и словно бы облако затмило солнце. Я принадлежу к тем, кто любит знать, что творится вокруг. Однако не оставлять же свое место ради расспросов, и мы продолжали совершать жертвоприношения Посейдону и Матери Део на домашнем алтаре. Потом я поискал взглядом отца, но он отошел куда-то, должно быть, чтобы пораньше закончить свои дела, решил я.

Я переоделся в хитон возничего, подготовил кожаные поножи и завязал волосы на затылке, потом отправился к лошадям, угостил их солью и приласкал, чтобы знали хозяина. Во дворце позади меня была суета, но чего еще ожидать в день пира?

Неподалеку молодой и стройный конюх полировал упряжь, кто-то окликнул его; отложив тряпку и воск, юноша ушел, не сумев скрыть испуга. Интересно, в чем он провинился, подумал я – и выбросил мысли о нем из головы.

От коней я перешел к колеснице, рассмотрел врезанных в дерево дельфинов и голубей и проверил ее устойчивость. Наконец, насытившись этими радостями, я уже начал думать: «Как медлительны старики! За это время я уже сделал бы все по три раза». Я позвал другого конюха и велел ему выкатить колесницу, но так и не смог оторвать своего взгляда от коней. Мне показалось, что, выходя, конюх поглядел на меня с недоумением. Я не обратил на него особого внимания, хотя почувствовал некоторую неловкость.

Я ждал и ждал; наконец заволновались и кони, тогда я решил сходить и посмотреть, что задержало отца. И как раз в этот момент он подошел – совершенно один. Он даже не переоделся и, можно было поклясться, вообще забыл, почему я ожидаю его. Моргнув, он сказал:

– Прости, мальчик. Придется отложить выезд на завтра.

Не покривив душой, я отвечал, что мне очень жаль, однако про себя порадовался, что смогу как следует погонять лошадей. Тут я вновь взглянул на его лицо.

– В чем дело, отец? Плохие вести?

– Пустяки, – отвечал он. – Просто дела задержали. А ты, мой мальчик, бери своих коней. Только пусть их низом проведут к задней двери, а ты спустись к ней лестницей. Я не хочу, чтобы ты ехал через рыночную площадь.

Нахмурясь и поглядев на отца, я спросил почему, считая, что именно моя помощь обеспечила ему победу в войне и пиршество было назначено, чтобы отметить мое вступление в мужской возраст.

Дернув головой, он отрывисто ответил:

– Иногда нужно повиноваться, не спрашивая причин.

Я попытался не рассердиться. Он царь, и у него могут быть свои царские дела. Но внизу что-то происходило, а я ничего не знал, и это просто бесило меня; к тому же по молодости и самоуверенности я опасался, что отец напутает без меня. «А мне придется за это расплачиваться, – подумалось мне, – когда придет мой день. Если сумею дожить до него».

Я ощутил, что гнев овладевает мной, но заставил себя вспомнить о собственных обязанностях и о его доброте. Стиснув кулаки и зубы, я понял, что весь дрожу, обливаясь потом, как конь, которого одновременно и осаживают и гонят вперед.

– Поверь, – проговорил он раздраженным тоном, – я забочусь о твоем же собственном благе.

Сглотнув, я выговорил:

– Похоже, ты ошибаешься, повелитель. Сегодня я уже муж, а не дитя.

– Не сердись, Тесей.

В голосе его слышалась даже мольба, и я подумал: «Лучше сделать, как он сказал, ведь отец относится ко мне с такой добротой. К тому же он мне и отец, и царь, и жрец, муж трижды священный перед вечноживущим Зевсом. Более того, ему не хватит сил выстоять против меня. К какому же делу он намеревается приложить свои дрожащие руки?» Однако на деле я ощущал, что трясусь куда сильнее, чем он. Я боялся чего-то, чего – не знаю, но словно бы черная тень затмила от меня солнце.