Когда мы явились на площадь, критяне уже успели разобраться: толстых и высоких, больных, заморышей и недоумков отпустили; остались только невысокие и быстрые, сильные и стройные, юноши справа, а девы слева. Во всяком случае, так было сначала; но теперь некоторые сошлись между обеими группами, и позы их говорили, кто был официально просватан, а кто скрывал свой секрет до нынешнего дня. Многие девушки были еще совсем детьми. В играх с быком могли участвовать только девственницы, и ко времени прибытия критян многие торопились вступить в брак. Чтобы предотвратить споры, критяне всегда привозили с собой жрицу.

Среди юношей оказалась добрая треть моих спутников. Увидев меня, они замахали руками. Я понимал, что они надеются на немедленное освобождение, и отвечал жестом, словно и сам на это рассчитывал. Тут я ощутил спиной своей взгляд многих глаз. Афиняне глядели вослед мне, и я понимал, о чем они думали, видя меня на свободе подле отца. Жребия своего ждали, как я увидел, и мальчишки, еще не достигшие шестнадцати лет, но уже сравнявшиеся в росте со мной. Я вспомнил, как дед говорил мне, что сложение мое как раз подходит для этой игры. С болью в сердце, со скорбью и гневом я повернулся к критянам.

Сперва я даже изумился: все они оказались чернокожими, а потом вспомнил про заморских наемников Миноса. Бедра их прикрывали юбочки из леопардовых шкур, а на головах были шлемы из конских кож, снятых с головы вместе с гривой и ушами. На черно-белые щиты пошла шкура какого-то неизвестного мне полосатого зверя. Темные плечи наемников блестели на солнце, глаза, посматривавшие на Акрополь, сверкали белками. Воины стояли совершенно неподвижно – я еще не видел таких: щиты и копья – на одной линии, словно единое тело с сотней голов. Впереди всех стоял кормчий, единственный здесь критянин.

Свое представление об этом народе я составил в Трезене. Хотя мог бы догадаться, что те купцы, что приплывали туда, только изображали кносских вельмож там, где никто не умел заметить разницы. Теперь я увидел образец и понял, сколь скверными были копии.

На первый взгляд критянин казался женственным. Он был разодет напоказ и стоял с непокрытой головой, симпатичный чернокожий мальчишка держал его меч и щит. Темные, волнистые и напомаженные, как у женщины, волосы спускались по спине до пояса, а чисто выбритое лицо не сразу позволило мне понять, что ему уже около тридцати лет. Единственной одеждой критянину служили скатанный толстый пояс, охватывавший узкую талию, и прикрывавшая бедра юбочка из позолоченной бронзы. На шее – широкое ожерелье из золотистых и хрустальных бусин. Все это – и стать и одежду – я осмотрел прежде, чем он удостоил меня взглядом. Передо мной была фигура, изображенная на стене в чертоге царственного победителя, которой не могут коснуться время и перемены, которую не растрогают ни слезы, ни бессильный гнев; этот воин будет стоять во всей своей гордости, ничего не замечая вокруг, пока война или землетрясение не разрушат стену.

Когда я приблизился, он обратил ко мне свои глаза, опушенные длинными черными ресницами. Кормчий был на два пальца ниже меня и одним взглядом успел дать мне понять, что именно такой рост наилучшим образом подобает знатному мужу. Я еще только собирался открыть рот, когда он сказал:

– Прости, но если у тебя нет письменного освобождения, я ничего не могу сделать.

Ощутив нарастающий гнев, я вспомнил слова отца и отвечал негромко:

– Дело не в этом. Я – Тесей, царь элевсинский.

– Прошу прощения, – с холодной вежливостью заметил он, не обнаруживая никакого смущения.

– Среди отобранных тобою людей я вижу дюжину юношей из моей стражи, все они еще безбороды. В Афинах они гости. Вам придется подождать, пока я отделю их.

Он приподнял брови:

– Мне говорили, что Элевсин ныне покорился Афинам и над ним властвует наследник здешнего царя, с которым я, должно быть, и имею честь сейчас говорить. – Слова эти он произносил словно статуя из полированной бронзы.

– Элевсин не подчиняется никому, кроме меня, – настаивал я. – Царство покорилось мне, когда я по обычаю убил его прежнего царя. – Брови его поднялись к волнистым волосам. – Ну а свою дань, – продолжал я, – мы выплачиваем раз в два года – столько-то зерна и столько-то вина. У меня хорошая память на такие вещи.

– Что же, – отвечал он высоким и жестким голосом, – если ты напишешь в казну, там поднимут архивы. Я не сборщик дани и забираю то, что мне поручено. Видишь ли, в ваших краях чересчур много царей. У нас же, на Крите, только один.

Руки мои зудели, хотелось схватить его и переломить через колено. Но я помнил про народ. Заметив мой гнев, он сказал без малейшего раздражения:

– Поверь мне, царевич, жеребьевку придумал не я. На мой взгляд, в ней нет ничего приятного. Но приходится, насколько возможно, считаться с обычаями. В Коринфе, например, приходя в гавань, я нахожу юношей и девушек уже на берегу. Как ты понимаешь, это облегчает мне жизнь и ускоряет дело.

– Возможно, – отвечал я. – Но в Афинах тебе приходится ждать, пока на глазах всего народа вершится справедливость.