Смерти он не боялся. Ни сейчас, ни раньше. Три вой­ны за плечами: японская, первая мировая и вторая. Крес­ты, ордена и медали лежат в комоде в жестяной банке из-под монпансье. Когда-то была большая семья, одних детей семеро. Кто в малые годы умер, трое сыновей с вой­ны не вернулись. Похоронные лежат в этой же банке, где и боевые награды. Старуха умерла сразу после войны. Дочь попала под поезд. От дочери остался мальчонка. Дед Андрей помнит его: толстенький такой, черноволосенький, иос пуговкой. Бывало, вернувшись с переезда, Андрей Иванович ложился на эту самую дубовую кровать, сажал мальчонку на свою широкую грудь и забавлялся. Какую же песню пел?.. «Трын-трава, Захаровна, крупы драла трын-трава...» Первое время дочка с мужем и сыном жи­ли вместе с ним. Артемка-то, так звали единственного внука Андрея Ивановича, вот по этим половицам впервые затопал некрепкими ножонками... А потом уехали на Урал. И еще куда-то дальше. Зять-то не любил долго на одном месте сидеть. Может быть, поменьше бы по свету мотался, и дочка была бы жива. Во время очередного пе­реезда и угодила она под колеса... И больше не видел он своего внука. Зять женился во второй раз и уехал в Хабаровск. Одно письмо прислал и замолк. Что с не­го возьмешь — чужой человек. Видно, и Артемка за­был деда...

Но Андрей Иванович не сердился ни на зятя, ни на внука. Он прожил долгую трудную жизнь и не винил ни­кого. У зятя новая семья, да и потом дорога немалая, шутка ли, живет на краю земли.

Так уж получилось, что на старости лет остался один. И вот, когда смерть постучалась в окошко, он решил во что бы то ни стало разыскать Артемку. Сколько ему сей­час? Лет тридцать, не меньше. И разыскал. Спасибо, по­могли добрые люди. Нюшка Сироткина, дочка Елизарихи, она на почте работает, по старому хабаровскому адресу каким-то образом разыскала Артема Ивановича Тимашева в Ленинграде. Жил он на Литейном проспекте. Туда и послали ему телеграмму, что его родной дед Андрей Иванович Абрамов при смерти, необходимо прибыть по делам наследства.

Какое там наследство? Старый, чуть живой дом. Еще с войны покосился он на одну сторону. Конечно, если бы не проклятая хвороба, Андрей Иванович подправил бы дом, Перекрыл крышу. С плотником Гаврилычем была у него твердая договоренность... Не в наследстве, конеч­но, дело. Не мог Андрей Иванович спокойно умереть, зная, что после него ничего не останется. Будто червь, послед­ние месяцы точила сердце эта мысль. Как же это он рань­ше-то не сумел внука разыскать, приохотить его к земле, родному дому?.. Сколько ночей старик не сомкнул глаз, думая об этом. Внук приедет, спасибо Нюшке — чужая, а вот разыскала парня. Он родился в этом доме, ему и решать его судьбу: хочет — пусть продает, только вряд ли кто польстится на такую хромоногую хибару; хочет — на дрова...

Не велико наследство оставляет внуку Андрей Ивано­вич. Старый дом. Но в этом доме прошла вся его жизнь...

3

Более чем полвека назад Андрей Иванович Абрамов срубил этот дом вглухом лесу. Вместе со своим братом Степаном заготовил бревна, подождал, пока тес подсох­нет, и весной стал рубить избу. Жена его, молчаливая и невозмутимая Ефимья Андреевна, безропотно оставила отчий дом в деревне Градобойцы и поселилась вместе с мужем и детишками — их тогда было пятеро — во вре­мянке, которую Андрей Иванович соорудил за неделю.

Градобойские мужики посмеивались над Абрамовым: дескать, не долго проживет он в лесу без людей. Андрей Иванович помалкивал и потихоньку строил дом. Место он выбрал на пригорке, сухое. Огромные, в два обхвата, сос­ны, что напротив дома, пожалел, оставил, а остальные спи­лил и пни выкорчевал и сжег. На пустыре вскопал зем­лю, посадил картошку, капусту, репу. Сразу за огородом начиналось полувысохшее болото. Там, среди молодых приземистых елок, на кочках, росли клюква, гонобобель, черника. Белые грибы-боровики выворачивались на тро­пинке у самого крыльца, а белки швыряли еловые шишки на крышу.

Андрей Иванович не любил охоту, считал это дело не­достойным занятием, но на всякий случай держал дома заряженную двустволку. Но ни в зверя-птицу так ни разу и не выстрелил, даже когда сам Михайло Иваныч пожало­вал в гости.

Абрамов ремонтировал во дворе хомут и вдруг услы­шал тяжкий вздох. Обернулся: медведь стоит на задних лапах и держится за сосновый ствол. Метрах в пятна­дцати. В глазах злобы нет — одно любопытство. Другой бы человек, может, и до смерти перепугался, но только не Андрей Иванович. Он ни бога, ни черта не боялся. Роста был высокого, широкий в плечах и силищи неимоверной. Когда его лошадь провалилась в волчью яму и сломала передние ноги, он вытащил ее оттуда, взвалил на телегу и с добрый десяток километров, впрягшись в оглобли, та­щил до дому...

Сидит Андрей Иванович на бревне, латает прохудив­шийся хомут и на Мишку поглядывает, а тот все ближе подходит. Интересно медведю: что же такое человек делает?.. Подошел вплотную и дышит Андрею Ивановичу в лицо крепким звериным духом. Тут человек встал да с маху и нахлобучил хомут Топтыгину на шею. Как взревел медведь, да улепетывать восвояси! Задевает на бегу хомутом за деревья и еще пуще орет. А Андрей Иванович хлопает себя по ляжкам, хохочет и кричит: «Тпру-у, ока­янный... Башку не сверни!»

Убежал медведь и больше ни разу к дому не подхо­дил — обиделся. А разодранный когтями хомут Андрей Иванович нашел у муравейника. Принес домой, залатал, но лошадь так и не дала на себя надеть. Очень уж силен медвежий дух, ничем его не вытравишь. До сих пор висит в сарае на ржавом крюке этот старый покорежившийся хомут со следами медвежьих когтей.

Хотя и посмеивались над Андреем Ивановичем градобойские мужики, а оказалось — Абрамов далеко смотрел вперед. Со стороны Питера на Полоцк сквозь дремучие леса и болота прорубалась двухколейная железная доро­га. Два года прошло, прежде чем в этих краях раздался незнакомый паровозный гудок. И вот забурлила рядом с домом Абрамова жизнь: падали спиленные деревья, дробно стучали топоры, ухали кувалды, загоняя в про­смоленные шпалы головастые костыли. Появились на рас­чищенном от леса участке другие избы. Из Градобойцев перебралось несколько семей. Теперь Андрей Иванович над ними подтрунивал. А там, где десяток-другой изб, уже и деревня. А деревни без названий не бывают. И на­звали молодой лесной поселок Смеховом. И неспроста: на болоте каждую ночь до упаду хохотали совы да филины. Лишь теперь не хохочут. Не оттого, что стали слишком серьезными, просто сов да филинов мало осталось в на­ших лесах.