Так что же велела ему мать? Нет доказательств, позволяющих предположить, что, до того как Мартин Кнопф появился в Хигендорфе, семья Франциски знала о претензиях последней или о том, что она жива. Сказав, что по его предположению Кнопф нашел пропавшую без вести Франциску, он на первом этапе попросил Марианну и ее дочерей просто установить личность претендентки и только после того, как они сделали это, сообщил, что Франциска утверждает, что она является русской великой княжной Анастасией. {34} Так ничего не подозревающая и неискушенная в подобных вопросах Марианна впервые узнала о загадке, в центре которой была ее дочь. После того как эта история появилась на страницах Berliner Nachtausgabe, Хигендорф заполонили толпы любопытных журналистов, и вся деревня оказалась втянутой в историю Франциски. Ко второй неделе апреля репортеры осадили маленькую деревушку, и, как вспоминал один из соседей, «улица перед домом Шанцковских была переполнена автомобилями». Журналисты старались заглянуть в окна, они останавливали людей на улице и задавали им вопросы о Франциске, они день и ночь стучали в двери дома Марианны {35}.

Одним из них был Фриц Шурихт, частный детектив, которого наняла Ратлеф-Кальман, чтобы провести собственное расследование по материалам, опубликованным в Berliner Nachtausgabe. Он увидел, что «все это дело в высшей степени возмутило и обозлило» Марианну, и при первой встрече она отказалась разговаривать с ним, заявляя, «что она совершенно не хочет иметь хоть что-нибудь общее с этим делом». Однако в конце концов она смягчилась. На этот раз, когда ей показали фотографии претендентки, Марианна стала настаивать на том, что та не является ее дочерью, и она также запретила Шурихту расспрашивать Гертруду, Марию-Юлиану или кого бы то ни было еще. В середине этой беседы у ворот остановился автомобиль, и в дом ворвался второй муж Марианны. Пара обменялась несколькими словами на польском языке, и после этого муж взял вилы и замахнулся ими на Шурихта. «Я пришел к заключению, – отметил Шурихт с иронией, – что далее задавать какие-либо вопросы не имело смысла, и фрау Шанцковская уверила меня, что будет лучше, если я уйду. Было видно, что ее муж был очень раздражен и озлоблен всем этим делом» {36}.

Но что же изменилось? Что послужило причиной такой резкой и неубедительной перемены? Франциска приобрела известность, уверовав в то, что она является русской великой княжной, ее сторонники оплачивали оказанные ей медицинские услуги и обеспечивали всем необходимым. Она жила в домах аристократических семейств и даже в доме инспектора полиции Берлина. В таких условиях должна ли была ее семья нести ответственность не только в вопросе опеки над ней, но и в вопросе обвинения в мошенничестве? Ложь, выдуманная Франциской, могла повлечь за собой судебное разбирательство, и Марианна, испугавшаяся признать, что одной из самых больших загадок современности является ее дочь, сделала эту ложь еще больше. Как вспоминал один из бывших друзей Франциски в Хигендорфе, «начиная с этого времени и далее Марианна стала говорить всем, что ее дочь умерла» {37}.

Судя по всему именно это Марианна велела сказать Феликсу, то есть велела отрицать, что претендентка является его сестрой, и настаивать на том, что его сестра, вероятнее всего, умерла. Когда в полдень 9 мая 1927 года Ратлеф-Кальман и ее юрист Вильгельм Фоллер встретили поезд, на котором приехал Феликс, последний сказал: «Я не думаю, что моя сестра все еще жива, потому что Франциска была очень привязана ко мне, и я уверен, она непременно написала бы мне письмо» {38}. Все трое отправились в расположенную примерно в 32 километрах к северо-западу от замка Зееон деревню Вассербург-ам-Инн, где в пивоварне Бридж была назначена встреча. Вскоре там появилась Франциска в сопровождении герцога Лейхтенбергского, его сына Дмитрия, снохи Екатерины и двух дочерей Натальи и Тамары. Они прибыли на встречу на нескольких автомобилях {39}. Как только претендентка вошла в пивную, Фоллер обратился к Феликсу Шанцковски и спросил: «Кто эта дама?»

«Это моя сестра, это Франциска», – ответил тот без всякого колебания {40}.

Как вспоминали обе дочери герцога, увидев своего брата, Франциска «пришла в сильное волнение, нижняя челюсть дрожала у нее в течение всей встречи». Как Наталья, так и Тамара, обе считали, что «сходство у этой пары было несомненным, тот же рост, тот же цвет волос, черты лица и в особенности контуры рта» {41}.

«Ну что же, пойди и поговори со своим братом!» {42} Этими словами герцог Лейхтенбергский нарушил напряженную тишину. Прославившаяся своим упрямством, претендентка послушно и кротко подчинилась приказу, ее движения и жесты только подтверждали сходство с братом. По воспоминаниям Дмитрия Лейхтенбергского, брат и сестра «вне пределов нашей слышимости» в течение нескольких минут говорили друг с другом, и то же самое подтвердила его жена Екатерина, хотя то, о чем они говорили, так и осталось неизвестным {43}.

Спустя примерно тридцать минут погруженная в молчание Франциска вернулась в замок Зееон; герцог Лейхтенбергский в своем своевольном упрямстве согласился признать, что Феликс подумал, «что претендентка может быть его сестрой» {44}. А что же сам Феликс? «У моей сестры были не такие волосы, у моей сестры была не такая фигура, у моей сестры были не такие руки, но эта женщина – моя сестра» – так сказал Феликс, когда претендентка вышла из пивной {45}. Он сидел вместе с Ратлеф-Кальман и Фоллером, глядя на заранее подготовленное письменное показание, в котором он признавал, что претендентка на самом деле является Франциской. Внезапно и без каких-либо объяснений Феликс изменил свое мнение, четко сообщив, что в конечном счете эта дама не была его сестрой {46}. Однако он подписал второй вариант письменных показаний, из которого следовало, что, «несмотря на наличие большого сходства между сестрой и претенденткой», последняя «иначе произносит слова, у нее другая манера речи» по сравнению с его сестрой. Претендентка, говорилось далее в письменном показании, составленном Ратлеф-Кальман и Фоллером и подписанном Феликсом, «не продемонстрировала никаких признаков того, что ей известно, кто я. По выражению ее лица было видно, что я ей совсем не знаком». Скорее наоборот, она обращалась с ним, «как с незнакомцем, который просто пришел встретиться с ней» {47}.

Все это было в полном противоречии со сценой, только что имевшей место, и свидетелями которой стали семь человек. Конечно же, Ратлеф-Кальман стремилась каким бы то ни было способом избавиться от доказательств не в пользу претендентки, но почему же Феликс Шанцковски допустил такой неуклюжий и малоубедительный поворот? Не исключено, что он приехал в Вассербург, готовый следовать наставлениям своей матери, но тем не менее дрогнул, встретившись лицом к лицу с сестрой. Если это так, то он, несомненно, должен был понимать, что его признание может привести к катастрофе, поскольку сказав неправду Шурихту, Марианна прочно завязла во лжи, нуждавшейся в постоянной подпитке. Если бы Феликс остался верен признанию, сделанному им в первые же минуты встречи, то он мог бы подвести свою мать под судебное преследование, а свою семью к многочисленным гражданским искам и полному разорению. Чтобы спасти мать, он должен был отказаться от сестры, и, вероятно, именно это он и сказал Франциске, когда говорил с ней в пивной. В 1920 году Франциска уверяла всех, что вся ее семья умерла; весной 1927 года Марианна стала говорить людям, что умерла Франциска. Создавалось впечатление, что после многих лет неприязни и непростых отношений мать и дочь наконец пришли к соглашению: они умерли друг для друга.

Однако для тех, кто выступал на стороне Франциски, достаточно было конечного вердикта Феликса. Принимая во внимание только то, что он формально отказался признать сестру, они не принимали в расчет признание, сделанное им в начале встречи. Здесь снова не обошлось без вмешательства герцога Лейхтенбергского, ошибочно утверждавшего, что «в течение всей встречи претендентка и Феликс четко продемонстрировали, что в прошлом между ними не было никаких отношений» {48}. Столь же малое отношение к реальности имеет и нежелание Глеба Боткина вообще признать возможность родства претендентки и Феликса. Он заявил, что «не существует даже малейшего сходства» между фотографиями Франциски и претендентки, и утверждал, что вся эта история «является плодом вымысла Кнопфа и Жильяра», построенного на заявлениях Дорис Вингендер, которую он в озлоблении и совершенно необоснованно назвал проституткой {49}. Однако большую часть своей злости Боткин припас для Жильяра, он написал, что бывший учитель «продал свою репутацию преданного и честного человека нашему главному врагу великому герцогу Гессенскому» с тем, чтобы лишить претендентку принадлежащих ей по праву титула и имени {50}.