В тот же день после обеда в Ратуше, как это и было решено утром членами Совета, собралась ассамблея. Президент Обри поддержал мнение, изъявленное накануне муниципальным прокурором. Аптекарь Де Но, говоривший весьма красноречиво, прибавил, что следовало бы разослать во все города Франции, где имеются парламенты, епископальные или президиальные суды 485, предложение созвать подобные же ассамблеи и представить подобные же ремонстрации против Кардинала. Сторонники их мнения, возобладавшего в этот день, ибо оно собрало на семь голосов более первого 486, на ассамблее 22 числа оказались в меньшинстве. Поскольку кто-то сказал, что подобный союз городов смахивает на заговор против Короля, большинство поддержало мнение президента Обри — довольствоваться ремонстрациями Королю, ходатайствуя об удалении Кардинала и о возвращении Его Величества в Париж. В тот же день Месьё и принц де Конде явились в Счетную палату, дабы просить внести в протокол то, что уже было сказано ими в Парламенте и в Ратуше. В этой палате решено было также сделать представления против Кардинала.

Двадцать третьего апреля Месьё объявил Парламенту, что армия Мазарини под предлогом приближения Короля захватила Мелён и Корбей, хотя маршал Л'Опиталь дал слово не допустить эти войска к Парижу ближе чем на двенадцать лье, и потому он, Месьё, вынужден придвинуть к столице свои войска. Вслед за тем герцог Орлеанский в сопровождении принца де Конде направился в Палату косвенных сборов, где повторилось то же, что и в остальных корпорациях.

Хотя я могу поручиться вам за истинность изложенных мной происшествий на ассамблеях с 1 марта по 23 апреля, ибо каждое из них я сверил с реестрами Парламента и муниципалитета, я полагаю, что достоверность рассказа требует, чтобы я не описывал их столь же обстоятельно или, лучше сказать, с тем же вниманием к подробностям, с каким я описывал ассамблеи Парламента, где присутствовал сам. Рассказ, составленный на основании бумаг, пусть даже несомнительных, столь же отличен от воспоминаний очевидца, сколь портрет, созданный по чужим впечатлениям, разнится от полотна, писанного с оригинала. Разысканные мною в протоколах сведения в лучшем случае могли составить плоть происходящего; дух прений уловить в них, без сомнения, невозможно, ибо он чаще и скорее обнаруживает себя во взгляде, в движении, в выражении лица, иной раз почти неприметных, нежели в существе дела, которое, однако, представляется более важным и единственно может и должно быть внесено в протокол. Прошу вас увидеть в этом маленьком замечании знак того, что я стремлюсь и до конца своих дней буду стремиться не упустить ничего, могущего прояснить предмет, которому вы приказали мне посвятить свой труд 487. Отчет, который я собираюсь вам представить о подсмотренном мною действии пружин внутренних, более мне по руке, тут я надеюсь оказаться достаточно точным.

Видя столь единодушное согласие всех корпораций, задумавших низвергнуть Мазарини, вы, без сомнения, уверились, что он на краю гибели и [484]только чудо может его спасти. По выходе из Ратуши Месьё рассуждал как вы и в присутствии маршала д'Этампа и виконта д'Отеля даже выговорил мне за то, что я всегда утверждал, будто Парламент и муниципалитет не пойдут за ним. Признаюсь вам, как признался тогда же и ему, что я ошибся в этом вопросе и был сверх всякой меры удивлен, что Парламент сделал подобный шаг. Правда, двор содействовал этому как мог, да и неосторожность Кардинала, толкнувшего палаты к поступкам, которых сами они не желали, была также столь велика, что избавляла меня от стыда за недостаток прозорливости или хотя бы смягчала это чувство. Кардинал не придумал ничего лучшего, как от имени Короля приказать Парламенту, да еще в ту самую минуту, когда в Париж явился принц де Конде, отменить и упразднить все, что было сделано против Мазарини; человек, который как никто другой прибегал к лицемерию, не соблюдая ни меры, ни приличия, и охотно пускал его в ход даже тогда, когда в нем вовсе не было нужды, не пожелал прибегнуть к нему в том случае, когда, на мой взгляд, самый честный человек мог бы пустить его в ход не краснея.

В самом деле, появление принца де Конде в Парламенте четыре дня спустя после того, как он разбил в прах четыре отряда королевских войск, само по себе вопияло к небесам; если бы двор не поторопился и не стал в эту минуту ничего предпринимать, в следующую минуту все парижские корпорации, которые пресытились уже гражданской войной, без сомнения, начали бы тяготиться происшествием, которое открыто втягивало их в междоусобицу. Так действовал бы мудрый политик. Двор избрал, однако, политику противоположную, и она не замедлила привести к противоположным результатам: ввергнув народ в отчаяние, она в четверть часа примирила его с принцем де Конде. Принц был уже не тот, кто разгромил войска Короля, а тот, кто явился в Париж, чтобы помешать возвращению Мазарини. Образы эти смешались даже в воображении тех, кто поклялся бы, что их различает. На деле же, во времена, когда умами владеет предубеждение, отделить одно представление от другого способны лишь философы, которые всегда малочисленны, да и к тому же философов ни во что не ставят, ибо они никогда не берутся за алебарды. Но те, кто горланит на улицах, и те, кто ораторствует в парламентах, — все поддаются путанице впечатлений. К ней и привела неосмотрительность Мазарини; помню, как в тот самый день, когда магистраты от короны представили Парламенту последний упомянутый мной именной указ, известный вам Башомон сказал, что Кардинал нашел способ сделать фрондером Буалева. Прибавить к этому нечего — Буалев известен был как ярый мазаринист.

Вы, несомненно, полагаете, что Месьё и принц де Конде воспользовались неосторожностью двора. Ничуть не бывало. Они не упустили случая ее, так сказать, загладить, и вот тут-то как нельзя кстати заметить, что не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры. Вас не удивят ошибки Месьё, но я и по сию пору дивлюсь ошибкам принца де Конде, ибо он уже и в то время был тем, кому они отнюдь не свойственны. Молодость, гордость и отвага порой толкали его совершать промахи иного [485]рода; они понятны. Но те, о которых я собираюсь рассказать, проистекали совсем из другого источника и не могут быть объяснены ни одним из этих свойств. Нельзя их отнести и на счет свойств противоположных, ибо никто не мог бы заподозрить в них Принца; вот что и побуждает меня прийти к выводу, что ослепление, о котором столь часто говорит нам Писание, и в смысле житейском порой ощутительно обнаруживает себя в поступках человеческих. Что могло быть естественнее для принца де Конде и более сообразно с его характером, нежели укрепить свою победу и воспользоваться ее плодами, какие он несомненно мог бы стяжать, продолжай он сам лично руководствовать своей армией? Но он покидает ее, оставив ее на попечение двух неопытных воинов: тревога Шавиньи, который призывает его в Париж под предлогом или по причине, в сущности совершенно вздорной, берет верх над его боевыми наклонностями и над соображениями пользы дела, какие должны были бы удержать его подле войска 488. Что могло быть важнее для Месьё и для принца де Конде, нежели схватить, так сказать, на лету благоприятную минуту, когда неосторожность Кардинала отдала в их руки первый Парламент королевства, который до этих пор колебался выступить открыто и даже время от времени совершал поступки не только малодушные, но и двусмысленные? Вместо того чтобы воспользоваться этим мгновением, накрепко привязав к себе Парламент, они нагоняют на него такого рода страх, который вначале отталкивает, а потом раздражает корпорации, и предоставляют ему свободу такого рода, которая вначале приучает к мысли о сопротивлении, а впоследствии неизбежно его порождает.

Поясню свою мысль. Едва в Париже получено было известие о приближении принца де Конде, в городе появились афиши, а на Новом мосту произошли беспорядки. Принц не был, да и не мог быть к ним прикосновенен, ибо 2 марта 489, когда это случилось, он еще не прибыл в Париж. Правда, как я уже говорил вам ранее, учинить их распорядился Месьё.

Двадцать пятого апреля чернь ворвалась в таможенную контору у Сент-Антуанских ворот и разграбила ее, но когда советник Парламента Кюмон, случайно при том присутствовавший, явился в библиотеку Месьё, где находился и я, чтобы доложить герцогу Орлеанскому о происшествии, он услышал в ответ такие слова: «Весьма сожалею, однако народу иногда полезно встряхнуться. Убитых нет, остальное не беда».

Тридцатого апреля купеческий старшина и другие городские чины, возвращаясь от Месьё, едва не были убиты в нижней части улицы Турнон; на другой день они принесли жалобу ассамблее палат на то, что им не было оказано никакой помощи, хотя они искали ее и в Люксембургском дворце, и в Отеле Конде.

Десятого мая королевский прокурор муниципалитета и двое эшевенов были бы убиты в зале Дворца Правосудия, если бы не герцог де Бофор, которому с большим трудом удалось их спасти.

Тринадцатого мая советник Парламента капитан милиции Келен вел свой отряд в Парламент, где ему предстояло нести караульную службу, но [486]горожане, составлявшие команду, покинули ее, крича, что они не намерены охранять мазаринистов; 24 того же месяца аббат Моле де Сент-Круа в собрании Парламента принес жалобу на то, что 20 мая смутьяны, напав на него, едва не изрубили его в куски.

Благоволите заметить, что сброд, один только и участвовавший в беспорядках, клялся и божился, что верно служит принцам, а они на другой же день отрекались от него в ассамблее палат. Отречение это, чаще всего совершенно искреннее, приводило к тому, что Парламент каждый раз издавал жестокие постановления против мятежников; это не мешало, однако, Парламенту быть уверенным, что те, кто отрекаются от бунта, его же подстрекнули; таким образом это не умаляло отвращения, какое бунт внушал многим магистратам, но приучало корпорацию принимать решения, которые, по крайней мере на ее взгляд, были не по вкусу обоим принцам. Я знаю, и однажды уже говорил вам об этом, что, когда настают времена брожения и смуты, подобного рода злосчастья неразлучны с властью над народом — никто не испытал это в большей мере, нежели я сам; но все-таки ни Месьё, ни принц де Конде не приложили должных стараний, чтобы отвести от себя подозрения в том, к чему они и в самом деле были непричастны: Месьё, человек малодушный, боялся поссориться с народом, слишком сурово обуздывая бунтовщиков, а принц де Конде, человек бесстрашный, недовольно задумывался над тем, сколь сильное и невыгодное для него впечатление производят эти волнения в умах тех, кто их страшится.