Испанцы уже довольно давно торопили его вступить во Францию, дабы поддержать принцев. Месьё и Мадам горячо просили его о том же. В ответ он у первых требовал денег, у вторых — Жаме, Клермон и Стене 503, бывшие когда-то его владениями, но переданные Королем принцу де Конде. Однажды Месьё приказал мне продиктовать Фремону инструкцию для Ле Грана, которого он отправил в Брюссель, чтобы уговорить герцога Лотарингского; могу сказать положа руку на сердце, что то были единственные строки, сочиненные мной за все время этой войны. Я постоянно твердил Месьё, что не хочу лишать себя утешения иметь право хотя бы наедине с собой думать, что я не участник в деле, где все идет a la peggio(как нельзя хуже (ит.).) ,и почти приучил его не спрашивать моего мнения о событиях, всегда отвечая ему односложно. Как-то он стал укорять меня за это; я, признав справедливость укора, заметил: «К тому же, Месьё, односложное это слово всегда: “нет”!»

Я не мог, однако, держаться такого поведения в отношении похода герцога Лотарингского, ибо Месьё непременно желал, а Мадам еще того более, чтобы я составил инструкцию, о которой я упомянул. Не знаю, эта ли инструкция заставила решиться герцога Лотарингского или он сам уже принял решение, когда ее получил. Так или иначе, он выступил со своей армией, насчитывавшей восемь тысяч человек отборных и испытанных солдат. Он оставил их в Ланьи, а сам явился в Париж верхом, встреченный восторженными криками народа. 31 мая Месьё и принц де Конде выехали навстречу ему до самого Бурже в сопровождении герцогов де Бофора и Немурского, господ де Рогана, де Сюлли, де Ларошфуко, де Гокура, де Шавиньи и дона Габриэля де Толедо. Вышло так, что двое последних оказались бок о бок в этой процессии. Месьё, ненавидевший Шавиньи, вечером в разговоре со мной отметил это с большим злорадством: «Мне непонятно, чему Ваше Королевское Высочество удивляется, — возразил я. — Г-н де Шавиньи ведет себя так же, как когда-то президент Жаннен, один из умнейших советников Генриха IV; вся разница лишь во времени — президент Жаннен гарцевал рядом с испанцами до того, как он стал министром, а г-н де Шавиньи после». Месьё очень понравилось [500]сравнение, каким я защитил Шавиньи, и он лукаво пустил мою остроту по Люксембургскому дворцу — уже через час мне повторили ее на лестнице и в коридорах.

В отношении герцога Лотарингского я держался весьма сдержанно, хотя он и приходился братом Мадам, которой я был особенно предан. Я довольствовался тем, что послал к нему одного из своих дворян с заверениями в готовности служить. Месьё пожелал, чтобы я нанес ему визит, но я от этого уклонился, ибо герцоги Лотарингские притязают на место справа от кардиналов. Мы встретились у Мадам, а позднее в галерее у Месьё, где не соблюдаются ранги, — впрочем, даже если бы они тут соблюдались, герцог не стал бы оспаривать у меня первенство за пределами своего и моего дома. Во время этой встречи мы обменялись лишь любезностями и шутками, в которых он был неистощим. Два-три дня спустя он снова пожелал беседовать со мной. Мадам приказала мне встретиться с ним в обители послушников-иезуитов 504. Я сразу изъявил герцогу мои сожаления, что церемониал римской церкви вопреки моему желанию не позволил мне явиться к нему с выражением моей преданности; он мне отплатил той же монетой, объявив, что он в отчаянии, но этикет императорского двора запрещает ему вопреки его желанию нанести визит мне. Затем он без обиняков спросил меня, нахожу ли я, что его нос подходит для того, чтобы получать щелчки. Затем стал поносить эрцгерцога, Месьё и Мадам, которые щелкают его по носу двенадцать, а то и пятнадцать раз на дню, принуждая идти на помощь Принцу, который прибрал к рукам его владения. Тут он стал делать мне предложения и намеки, в которых, заверяю вас, я ничего не понял. Я счел за благо ответить ему речами, из которых, поверьте мне, он мало что мог уразуметь. Он помнил об этом всю свою жизнь, и, когда вернулся в Лотарингию 505, первые слова, какие он передал мне через аббата монастыря Сен-Мийель 506, были, что он, мол, не сомневается: отныне мы будем лучше понимать друг друга, нежели когда мы встретились в Париже в обители послушников.

Правду сказать, мне и не следовало изъясняться с ним более откровенно, зная, как обхаживают его обе стороны. Я был в подробностях осведомлен о том, что двор согласился предоставить ему почти полную свободу действий, но, хотя он мог диктовать едва ли не любые условия, он продолжал выслушивать предложения других лиц, куда более скромные, нежели те, что ему сделал двор.

Госпожа де Шеврёз 507, в ту пору еще не выехавшая из Парижа, сказала ему скорее в шутку, нежели серьезно, что он совершил бы благороднейшее дело, если бы заставил двор снять осаду Этампа, совершенно удовлетворив этим Месьё и испанцев, и в то же время отвел бы свои войска во Фландрию, чем доставил бы великое удовольствие Королеве, которую гласно всегда уверял в своей особенной личной преданности. Поскольку подобное решение, угождавшее и нашим и вашим, отвечало природной нерешительности герцога, он принял его без раздумий; г-жа де Шеврёз в придворных кругах ставила это себе в заслугу, а двор, со своей стороны, [501]не прочь был прикрыть вынужденное снятие осады Этампа личиной переговоров — сторонники двора украшали рассказы о них неисчислимыми подробностями, которые воображение черни по обыкновению расцвечивало неисчислимыми тайнами. На самом деле все произошло очень просто; хотя в эту пору, как я вам уже сказал, я не пользовался доверенностью ни матери, ни дочери, я без ведома обеих узнал довольно, чтобы иметь право заверить вас в истинности моих слов. То, как герцог Лотарингский повел себя на следующий же день, доказывает, что я не ошибся, или, во всяком случае, свидетельствует о том, что он недолго был доволен этим своим поступком; хотя вначале он уверял Месьё, что оказал ему большую услугу, вынудив двор снять осаду Этампа, вскоре мне почудилось, что он устыдился своего соглашения с двором, и стыд побудил его исполнить то, о чем его просили принцы, то есть не торопиться с возвращением во Фландрию и оставаться в Вильнёв-Сен-Жорже до тех пор, пока выведенные из Этампа войска и в самом деле не окажутся в безопасности. Господин де Тюренн, видя, что герцог Лотарингский не сдержал обещания возвратиться в Нидерланды, двинулся в Корбей с намерением перейти там Сену и разбить его. Между сторонами начался бесконечный обмен парламентерами для установления того, что же все-таки было обещано, а что нет 508; тем временем Лотарингская армия заняла оборонительные позиции, а г-н де Тюренн с королевской армией перешел Йер и изготовился к бою в виду лотарингцев; обе стороны ждали только сигнала, чтобы вступить в схватку, которая, без сомнения, стала бы кровавой, ибо обе армии составлены были из отборных отрядов, но перевес скорее всего оказался бы на стороне Короля, потому что лотарингцам негде было маневрировать. В эту минуту, которую можно назвать роковой, лорд Джермин явился к г-ну де Тюренну и объявил ему, что герцог Лотарингский готов исполнить прежнее соглашение на таких-то и таких-то условиях. Переговоры начались без промедления. Король Англии, который, едва запахло порохом, прибыл в расположение виконта де Тюренна, сам взял на себя роль посредника, и было решено, что герцог Лотарингский, по истечении двух недель, покинет пределы Франции, а занятые им позиции — уже завтра; он передаст г-ну де Тюренну лодки, присланные ему из Парижа для сооружения наплавного моста через реку, однако и сам г-н де Тюренн не воспользуется ими ни для переправы через Сену, ни для того, чтобы напасть на войска, выведенные из Этампа; войска принцев, находящиеся в Лотарингском лагере, без помех возвратятся в Париж, а Король обязуется довольствовать отступающую Лотарингскую армию. Два последних условия приняты были почти без возражений, ибо г-н де Тюренн объявил, что совершенно уверен: Лотарингская армия избавит Короля от хлопот и расходов, сама позаботившись о своем довольствии; предоставить же войскам принцев беспрепятственно возвратиться в Париж он готов с тем большей охотой, что убежден: появление их не столько успокоит, сколько ужаснет парижан. Г-н де Бофор, который привел в лагерь пять или шесть сотен горожан-добровольцев, на другой день вечером [502]сказал Месьё, что они и впрямь так перепугались, что он сам стал опасаться, как бы они не переполошили весь город. Принц де Конде в ту пору хворал и потому не был в числе тех, кто согласился, чтобы войска вывели из Этампа на этих условиях. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.

Я принимал столь мало участия в последних ассамблеях и последних событиях, мною описанных, что вот уже некоторое время укоряю себя за то, что включил их в сочинение, долженствующее, собственно говоря, быть простым отчетом о моих действиях, какой вы приказали мне составить для вас.

Известие о моем назначении пришлось как раз на ту пору, когда обстоятельства, описанные мной выше, превратили бы меня в фигуру почти недвижную, даже если бы я продолжал каждый день являться в заседания Парламента. Пурпур, отнявший у меня право в них присутствовать, сделал меня во Дворце Правосудия фигурой бессловесной. Я уже говорил вам, что едва ли не такой же бессловесной фигурой представал я и в Люксембургском дворце, и, заверяю вас честью, движения этой фигуры также по большей части приписывались ей лишь фантазией наблюдателей. Но, поскольку, когда дело шло обо мне, фантазия их не знала удержу, одни мне не доверяли, другие меня боялись, и все обо мне рядили. Подобную роль, ограниченную одной обороной, да и то лишь весьма относительной, чрезвычайно опасно играть, а впоследствии столь же неловко описывать, ибо в ней всегда мнится изрядная доля пустого тщеславия и хвастовства. Когда в сочинении, которое должно касаться лишь твоей особы, ты пространно излагаешь все значительные происшествия, к которым ты не был прикосновенен, могут подумать, будто ты желаешь приписать себе участие во всем сколько-нибудь важном, что произошло в государстве. Соображение это заставило меня искать способа размежевать события такого рода и изложенную здесь историю одного лица, однако я не сумел это сделать; роль, пусть даже незначительная, какую я играл во времена, предшествующие тем, когда мне пришлось бездействовать, и в последовавшие за ними, столь тесно переплела эти события между собой, что мне было бы трудно изъяснить их вам вполне, вздумай я совершенно отделить одни от других. Вот что принуждает меня продолжать рассказ о происшедшем в эту пору, хотя я и постараюсь сделать его как можно более кратким, ибо всегда с великой неохотой опираюсь на чужие воспоминания. Я буду описывать события, не рассуждая о них; я подробно изложу самое, на мой взгляд, важное, опустив самое, как мне кажется, пустое; что до ассамблей Парламента, я помечу числами лишь те из них, где произошли знаменательные прения. О других не стану даже упоминать; на мой взгляд, чтобы дать вам о них понятие, довольно будет сказать, что почти на каждой из них судейские произносили филиппики против Кардинала, жаловались на то, что чернь бунтует и своевольничает, издавали против нее постановления, а принцы твердили, что непричастны к бунтам, которые, и в самом деле, — по крайней мере, что касается большинства из них, — вспыхивали сами собой. [503]

Первого июня Месьё послал в Парламент спросить, какое место отведено будет герцогу Лотарингскому в ассамблее палат. Парламент единогласно ответил, что, поскольку герцог Лотарингский — враг государства, ему не предоставят никакого. Месьё, оказавший мне честь своим визитом, потому что я страдал ячменем на глазу, спросил меня: «Могли ли вы ожидать, что Парламент даст мне подобный ответ?» — «Я никак не ожидал, Ваше Королевское Высочество, — заметил я, — что Вы рискнете навлечь на себя подобный ответ». — «Если бы я не рискнул на это, — в гневе возразил он, — принц де Конде объявил бы меня мазаринистом». Слова эти покажут вам, какими соображениями определялись в ту пору все действия Месьё.

Седьмого июня в Парламенте произнесено было много негодующих речей в связи с приближением войск герцога Лотарингского, которые уже прошли через Ланьи и теперь бесчинствовали в Бри. Об их походе говорили с таким изумлением и ужасом, как если бы в стране и слыхом не слыхали ни о какой междоусобице.

Десятого июня президент де Немон доложил о своем посольстве к Королю, который при начале осады Этампа прибыл в Мелён. Его Величество объявил, что Парламент может прислать к нему избранных им депутатов, чтобы вместе с теми, кого будет угодно избрать Королю, обсудить, каким образом водворить мир в королевстве. После прений решено было послать ко двору тех же депутатов, дабы выслушать волю Короля, но при этом возобновить представления насчет кардинала Мазарини. Месьё и принц де Конде возражали против этого решения, утверждая, что не должно соглашаться ни на какое совещание, не назначив предварительным условием безвозвратную отставку Мазарини.

Четырнадцатого июня жалобы на приближающиеся Лотарингские войска усилились настолько, что магистраты от короны приглашены были в Парламент. Они предложили просить герцога Орлеанского удалить лотарингцев. Советник, имени которого я не помню, заметил, что не может взять в толк, отчего палаты считают, будто, при нынешних отношениях с двором, им на руку отвод Лотарингских войск; на это Менардо ответил, что упомянутое соображение насчет двора тем более обязывает Парламент избегать всего, что может дать повод оклеветать его в глазах Короля, и потому он предлагает предписать сельским общинам брать под стражу Лотарингских солдат. Остановились, однако, на том, что вопрос обсудят подробнее, когда в Парламент прибудет Месьё. Вы, конечно, полагаете, что отступление герцога Лотарингского, о котором я рассказал выше и о котором в Париже стало известно 16 числа, не должно было вызвать особенного смятения в умах, поскольку столь многие его желали; смятение, однако, было неописанным, и я отметил, что те, кто всех громче роптали на его приближение, теперь всех громче негодовали из-за его ухода. Мудрено ли, что люди себя не знают, — бывают времена, когда они, так сказать, себя не сознают.