Я уже говорил вам, что решил по возможности оставаться в бездействии, ибо, суетясь, я многое потерял бы, ничего не выиграв. Я отчасти исполнил свое намерение и впрямь не участвуя почти ни в чем, что затевалось в эту пору, ибо был убежден, что сделать что-нибудь полезное почти невозможно, а в редких случаях, когда оно было бы и можно, пользы все равно не выйдет по причине противоречивых и запутанных планов, которые строил, да и в тогдашних обстоятельствах не мог не строить каждый. Я оградился, так сказать, своими высокими званиями, связывая с ними будущие свои надежды, и помню, когда президент де Бельевр сказал мне однажды, что мне следовало бы действовать более энергически, не колеблясь ответил ему: «Нас настигла великая буря, и все мы, сдается мне, плывем против ветра. Но у меня в руках два надежных весла: одно из них кардинальский жезл, другое — посох парижского коадъютора. Я не хочу их сломать, моя цель покамест — просто не пойти ко дну».

Я уже говорил вам, что, принуждаемый часто бывать у Месьё, я давал повод подозревать, будто изменяю своему намерению ни во что не вмешиваться. А горланы из партии Принца, чернившие меня в своих пасквилях как приспешника Мазарини, и впрямь заставляли меня иногда браться за дело. Мне приходилось им отвечать, и шум этот вместе с постоянными моими визитами в Люксембургский дворец, казавшимися тем более загадочными, что, хотя все о них знали, они, по причинам, о которых я говорил выше, выглядели таинственными, так вот, шум этот имел для меня три весьма неприятных следствия. Он, во-первых, внушил даже тем, кто был далек от партийных распрей, будто я не способен угомониться; во-вторых, убедил принца де Конде, что я не желаю с ним примирения; в-третьих, окончательно рассорил со мной двор, ибо я не мог защититься от памфлетов принца де Конде, не включая в собственные мои писания то, что не могло прийтись по вкусу Кардиналу.

Избежать этих неприятностей можно было, лишь прибегнув к средствам еще более опасным, нежели сами эти неприятности. Защититься от первой из них я мог только, если бы совершенно удалился от мирских дел, а это было противно приличию, ибо в такое время поведение мое приписали бы страху, якобы внушаемому мне принцем де Конде, и противно долгу почтения и службы, какой привязывал меня к Месьё, ибо в такую минуту присутствие мое было или, по крайней мере, казалось ему необходимым. Оградить себя от второй из них я мог, либо примирившись с принцем де Конде, либо предоставив ему взять надо мной верх в общем мнении. Последнее решение мог избрать только глупец, исполнить же первое было невозможно в силу обещаний, данных мной Королеве именно в этом отношении, а также из-за Месьё, который желал неизменно держать меня на поводке, чтобы спустить с него в случае надобности. [491]Третьей неприятности я мог избежать, лишь сделав шаги к примирению со двором, чем Мазарини не преминул бы воспользоваться, чтобы меня погубить. И вот вам пример.

Получив известие о моем назначении кардиналом, я немедля послал Аржантёя к Королю и Королеве, дабы уведомить их об этом, но особо наказал ему ни в коем случае не наносить визита Кардиналу, ибо по причинам вам понятным я отнюдь не считал, что обязан ему своим саном; к тому же я рад был таким способом показать Парламенту и народу, что вижу в Мазарини своего врага. Из благоволения ко мне, а может быть, из осторожности, Месьё вдруг сказал мне, что, хотя я и должен был дать такой приказ Аржантёю, следовало прибавить к нему retentum(такое выражение он употребил); принимая во внимание нынешнее положение дел и то, что может случиться ко времени, когда Аржантёй окажется в Сомюре, где пребывает двор, посланцу следовало развязать руки, не лишая его права завести секретные переговоры с Кардиналом, если Мазарини того пожелает или если принцесса Пфальцская, к которой я направил Аржантёя, чтобы она представила его Королеве, сочтет, что это может быть нам полезно. «Как знать, — прибавил Месьё, — не послужит ли это и общему делу. Умный политик не должен упускать случая перехитрить записного хитреца. Мазарини все равно не преминет сказать: “ Мы совещались” .Но что из того? Он отъявленный лжец, которому никто не верит; как мы ни поступи, он будет уверять, что совещание состоялось». Так говорил Месьё — слова его оказались пророческими. Кардинал пожелал увидеть моего посланца ночью у принцессы Пфальцской. От избытка любви ко мне он уверил Аржантёя, что, если бы я по оплошности приказал ему свидеться с ним публично, он исправил бы мою оплошность, публично же отказавшись от этого свидания. Он пекся о моей репутации, пекся о моих выгодах. Он убеждал Аржантёя, что готов разделить со мной должность первого министра. На деле же Аржантёй еще не успел возвратиться в Париж, а Гула уже уведомил Месьё о свидании Аржантёя с Кардиналом, но описал его не так, как оно произошло в действительности, а так, будто я сам добивался встречи с Мазарини и притом без ведома Его Королевского Высочества и вопреки его интересам. Вот образчик сетей, какие втайне плелись против меня — надеюсь, это оправдает в ваших глазах избранное мной в ту пору поведение.

По вашему приказанию я пишу историю моей жизни; из удовольствия повиноваться вам вполне я себя не щажу. Вы могли заметить, что до сих пор я не искал оправданий. Дойдя до этих страниц, я принужден их искать, ибо как раз тогда коварству моих врагов особенно ловко удалось обмануть легковерную посредственность. Мне известно, что в ту пору многие говорили: «Неужели кардиналу де Рецу в его годы мало быть кардиналом и архиепископом Парижским? Как могло ему взбрести на ум силой оружия домогаться места в Королевском совете?» Мне известно, что и поныне жалкие писаки, говоря о тех временах, повторяют этот смешной вздор. Признаюсь, он был бы еще смешнее, лелей я и в самом деле [492]подобные надежды и планы. Но я был весьма далек от них, не только в силу здравого смысла, принимающего в расчет обстоятельства, но и в силу моих склонностей, которые неудержимо влекли меня к наслаждениям и к славе, а звание министра, весьма мешая наслаждениям, славу превращает в жупел, и потому я не только не мог, но и не желал его добиваться. Не знаю, могут ли эти слова послужить мне оправданием, но, по крайней мере, в них нет похвальбы. Я обязан вам прежде всего искренностью, которая в глазах потомства едва ли меня извинит, однако, может быть, будет не напрасной, если докажет, что люди ничтожные, берущиеся судить о поступках тех, кто занимает значительное положение, в лучшем случае и чаще всего — самонадеянные простофили. Рассуждение мое вышло слишком многословным. Быть может, вы припишете его тщеславию, но, полагаю, не оно тому виной; я радуюсь возможности опровергнуть взводимый на меня поклеп только потому, что меня радует надежда избегнуть вашего неодобрения.

Размышляя о затруднительных обстоятельствах, в каких я в ту пору оказался, вы, без сомнения, вспомните, что я не раз повторял вам: бывают времена, когда все, что ни сделаешь, обращается тебе во вред. Месьё повторял мне эти слова сто раз на дню, сопровождая их горькими вздохами и сожалея, что не поверил мне, когда я предсказывал ему, что он попадет в беду и увлечет за собою всех остальных. Особенно трудно пришлось мне из-за начавшихся у меня в ту пору неурядиц, которые я назвал бы семейственными.

Вы уже знаете, что герцогиня де Шеврёз, Нуармутье и Лег в известном смысле составили как бы отдельный кружок и под предлогом того, что они ни прямо, ни стороной не могут поддерживать принца де Конде, на деле отдалились от Месьё, хотя и продолжали выказывать ему подобающую учтивость и почтение. Сношения их с двором были куда более тесные. Роль посредника в этом деле после Барте досталась аббату Фуке. Я узнал об этом от самого Месьё, который попросил или, лучше сказать, потребовал, чтобы я разузнал обо всем досконально, чего я не стал бы делать, не будь на то особого его приказания, ибо, видя, что происходит в Отеле Шеврёз с той поры, как Кардинал вернулся во Францию, я более не полагался на его хозяйку и бывал там только ради того, чтобы встретиться с мадемуазель де Шеврёз, которая осталась мне преданна. Я был признателен Месьё за то, что он не верил наветам Шавиньи и Гула, которые с утра до вечера пытались очернить меня, расписывая связь Отеля Шеврёз с двором, и впрямь дававшую повод на меня клеветать; вот почему я тем более чувствовал себя обязанным выведать об этой связи всю подноготную.

Намерение мое принудило меня завязать, хотя и с большой неохотой, некоторые сношения с аббатом Фуке. Я говорю — с большой неохотой, ибо немногие рассуждения этого человека, слышанные мной в доме г-жи де Гемене, где он встречался с некой мадемуазель де Менессен, своей родственницей, не внушили мне расположения к его особе. Он был в ту пору [493]совсем молод, но уже тогда отличался какой-то вздорной запальчивостью, мне несносной. Я встретился с ним два-три раза под вечер у Ле Февра де Ла Барра, сына купеческого старшины и приятеля Фуке, под предлогом того, что желал бы посоветоваться с ним, как лучше помешать проискам принца де Конде, задумавшего подчинить своей власти народ. Сношения наши длились недолго: во-первых, я сразу же выведал все, что мне было необходимо, во-вторых, ему скоро надоели бесплодные разговоры. Он желал, чтобы я немедля сделался безусловным мазаринистом, вроде него самого, не признавая, что в таком деле нужна осмотрительность. Вполне возможно, что с тех пор он поумнел, но, поверьте, в ту пору он рассуждал как мальчишка, только что выпущенный из Наваррского коллежа 493. Как видно, это его свойство не повредило ему в глазах мадемуазель де Шеврёз, в которую он влюбился и которая влюбилась в него. Малютка де Руа, прехорошенькая немочка, у нее служившая, сообщила мне об этом. Я довольно легко утешился в измене госпожи с наперсницей, выбор которой, сказать вам правду, ничуть меня не унизил. Я, однако, позволял себе кое-какие колкости насчет аббата Фуке, и тот вообразил или прикинулся, будто вообразил, что я зашел слишком далеко и намерен приказать побить его палками. Мне это и в голову не приходило; он же взбеленился так, как если бы это и впрямь случилось. Фуке немало содействовал моему аресту. Ле Телье сказал мне по возвращении моем из-за границы, что тот много раз предлагал Королеве меня убить. Я гневался на него куда меньше — гнев мой измерялся моей ревностью, а она была не слишком велика.