Тринадцатого августа парижский Парламент постановил вычеркнуть из списков и регистрационных книг имена тех, кто будет присутствовать на собраниях в Понтуазе. [515]

Семнадцатого числа того же месяца понтуазский парламент зарегистрировал декларацию Короля, которой парижскому Парламенту предлагалось в течение трех дней явиться в Понтуаз под угрозой, в противном случае, отрешить всех магистратов от должности.

Двадцать второго августа Месьё и принц де Конде объявили Парламенту, Счетной палате и Палате косвенных сборов, что, ввиду отставки кардинала Мазарини, они готовы сложить оружие, если Его Величеству угодно будет объявить амнистию, отвести свои войска от Парижа, отозвать те, что находятся в Гиени, обеспечить свободный проход и безопасность отступающим испанским войскам, а также позволить принцам послать к Его Величеству своих представителей, дабы обсудить то, в чем еще не достигли согласия. После чего Парламент постановил благодарить Его Величество за удаление Кардинала и почтительнейше просить Короля вернуться в свой добрый город Париж.

Двадцать шестого августа Король передал для регистрации понтуазскому парламенту амнистию, объявленную всем тем, кто поднял против него оружие, однако амнистия сопровождалась такими оговорками, что лишь немногие могли, положившись на нее, чувствовать себя в безопасности.

Двадцать девятого и 31 августа и 2 сентября в Париже на собраниях палат говорили почти только об одном — что принцам отказано в их просьбе выдать бумаги маршалу д'Этампу, графу де Фиеску и Гула, а также об ответе Короля на письмо Месьё. Вот в чем был смысл этого ответа: Король удивлен, что герцог Орлеанский не подумал о том, что после удаления г-на кардинала Мазарини, ему не остается ничего другого, как во исполнение своего слова и обещания сложить оружие, отказаться от всех союзов и договоров и удалить из Франции иностранцев — после чего его посланцы встретят самый лучший прием.

Второго сентября начались прения, но закончить обсуждение королевского ответа не успели; было решено только запретить парижским судьям по уголовным и гражданским делам обнародовать без разрешения Парламента какие бы то ни было декларации Короля — решение это приняли, когда стало известно, что Король приказал этим лицам напечатать и расклеить в городе листки с амнистией, зарегистрированной парламентом в Понтуазе.

Третьего сентября завершилось обсуждение королевского ответа, адресованного Месьё; постановили послать к Королю депутацию Парламента, чтобы поблагодарить Его Королевское Величество за отставку г-на кардинала Мазарини, и нижайше просить Короля возвратиться в свой добрый город Париж; просить герцога Орлеанского и принца де Конде написать Королю, дабы заверить его, что они сложат оружие, как только Его Величеству угодно будет выслать бумаги, необходимые для отвода иностранных войск, вместе с амнистией, составленной по всей форме и зарегистрированной всеми парламентами королевства; нижайше просить также Его Величество принять посланцев Их Высочеств принцев; предложить Счетной палате и Палате косвенных сборов составить такую же [516]депутацию; созвать генеральную ассамблею в Ратуше и написать г-ну президенту де Мему, который также отбыл в Понтуаз 521, чтобы он выхлопотал упомянутые бумаги.

Позвольте мне, прошу вас, прервать здесь ненадолго мой рассказ, чтобы обратить ваше внимание на то, как, прибегая к постоянной неприличной лжи, министр бесстыдно играет именем и священным словом великого монарха и как, с другой стороны, прибегая к той же лжи, самый высокий Парламент королевства, палата пэров 522, делается, с позволения сказать, игрушкой в собственных руках, непрестанно путаясь в противоречиях, которые пристали более легкомыслию школяров, нежели величию сенаторов. Я уже говорил вам не раз, что когда государство охвачено лихорадкой, близкой к буйному помешательству, люди обыкновенно себя не сознают. Я знавал в ту пору порядочных людей, которые в случае необходимости приняли бы мученический венец, утверждая правоту дела принцев. И я знавал других, бескорыстных и безупречно честных, кто с радостью отдал бы жизнь, защищая интересы двора. Честолюбие правителей использует эти страсти в своих видах. С помощью тех, кто охвачен страстями, им удается ослепить всех остальных, но потом и самих правителей поражает слепота, и слепота, куда более опасная, нежели у всех остальных.

Старый маркиз де Фонтене, дважды бывший послом в Риме, человек многоопытный, разумный и искренне преданный интересам монархии, каждый день оплакивал вместе со мной то бесчувственное равнодушие в отношении событий за границею государства, в какое из-за раздоров внутренних впали даже самые лучшие из французов. В тот год эрцгерцог вновь занял Гравлин и Дюнкерк. Кромвель, без объявления войны, с дерзостью, оскорбительной для короны, захватил, якобы в отместку за какие-то действия французов, значительную часть королевского флота 523. Мы потеряли Барселону, Каталонию и, лишившись Касале, утратили ключ к Италии 524. Мятежный Брейзах 525готов был вновь предаться в руки австрийцев; знамена и штандарты Испании развевались на Новом мосту; желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как светло-желтые и голубые. Люди начали привыкать к подобным зрелищам и к зловещим известиям о неисчислимых потерях. Привычка эта, могущая иметь последствия ужасные, вселила в меня страх, но не столько за мою собственную судьбу, сколько за судьбу государства. Маркиз де Фонтене, сам обеспокоенный происходящим, а также тем, что я отдал дань чувству страха, призывал меня очнуться от забытья. «Вы погрузились в него, — говорил он, — на свой собственный лад. Конечно, если вы заботитесь только о самом себе, вы избрали благую долю, но подумайте о том, в какие бедствия ввергнута столица королевства, к которой вы привязаны столькими своими званиями. Разве не пристало вам действовать более энергически? Вы не преследуете никакой корысти, намерения ваши чисты. Справедливо ли, чтобы ваше бездействие нанесло государству такой же ущерб, какой другие причиняют ему своей бестолковой суетливостью?». [517]

Господин де Сев-Шатиньонвиль, позднее вошедший в Королевский совет, мой близкий друг и человек безупречной честности, уже в течение месяца, если не долее, настоятельно убеждал меня в том же. Г-н де Ламуаньон, ныне Первый президент парижского Парламента, с младых ногтей пользовавшийся доброй славой, какую заслужили ему великие его способности в соединении со столь же великими добродетелями, каждый день вел со мной сходные разговоры. Г-н де Балансе, уступавший этим двоим в дарованиях, но как и они — начальник городской милиции в своем квартале, каждое воскресенье шептал мне на ухо: «Спасите государство! Спасите Париж! Я жду ваших приказаний». Г-н Де Рош, регент собора Богоматери, командовавший монастырской стражей, человек неумный, но благонамеренный, два-три раза в неделю неизменно сокрушался вместе со мной о том же предмете.

Но более всех этих уговоров подействовали на меня слова г-на де Ламуаньона, чей ум я ценил столь же высоко, сколь и его честность. «Предвижу, сударь, — сказал он мне однажды, расхаживая вместе со мной по моей комнате, — что, несмотря на совершенное ваше бескорыстие и самые благородные намерения, вы скоро лишитесь общей любви и заслужите общую ненависть. Вот уже некоторое время взгляды людей, вначале совершенно вам преданных, разделились; промахи врагов ваших помогли вам отчасти вернуть потерянное, но ныне вы вновь теряете его: фрондеры полагают, что вы щадите Мазарини, мазаринисты думают, что вы поддерживаете фрондеров. Знаю, что это неправда, да и не может быть правдой, но я боюсь за вас, ибо в это начинают верить люди того сорта, чье мнение со временем непременно образует общественную репутацию. Это те, кто не принадлежит ни к фрондерам, ни к мазаринистам и кто стремится лишь ко благу государства. Люди этого склада бессильны в начале смуты, они всемогущи к ее концу».

Как видите, г-н де Ламуаньон рассуждал совершенно здраво, но, поскольку он говорил так не в первый раз, да и мне самому приходили в голову подобные мысли, меня не так взволновала сама его речь, как слова, которыми он ее закончил. «Странные настали времена, сударь, — молвил он, — странные обстоятельства. Человек разумный должен поторопиться положить им конец, пусть даже ценой некоторых потерь, ибо в противном случае он рискует потерять в них свою честь, даже действуя с величайшим благоразумием. Я весьма сомневаюсь, что коннетабль де Сен-Поль 526был столь виновен и намерения его были столь дурны, как нас хотят уверить». Последнее замечание, умное и глубокое, сильно на меня подействовало, тем более что картезианец отец Каруж, которого я накануне навестил в его келье, так отозвался о моем поведении: «Оно столь прямодушно и возвышенно, что те, кто был бы неспособен действовать так на вашем месте, подозревают в нем какой-то тайный умысел, а в неспокойные времена все, что представляется двусмысленным, порождает злобу». Я расскажу вам, какое впечатление оказали на меня описанные мной речи, но сначала коснусь, по возможности кратко, некоторых подробностей, не могущих быть опущенными. [518]