Едва я узнал, что Париж склоняется к миру, да еще вовлекает в него и нас, я почел своим долгом сообщить о том герцогу де Лонгвилю, хотя Варикарвиль полагал это ошибкой, — он говорил и самому герцогу, что друзья его должны обращаться с ним как с больным, оказывая ему услуги подчас вопреки собственной его воле. Я не принял на себя смелости [206]воспользоваться этим правом, когда неуместные выходки Парламента в любую минуту могли привести к сомнительному миру, но надеялся предотвратить дурное действие, какое сообщение подобного рода могло оказать на ум, столь склонный к колебаниям, как у герцога де Лонгвиля; я надеялся, повторяю, предотвратить дурные следствия этого сообщения, попросив в то же время Варикарвиля держаться начеку и не спускать глаз с герцога де Лонгвиля, дабы, по крайней мере, помешать ему склониться к злополучным сепаратным сделкам, к каким он всегда был весьма привержен. Я ошибся в своих надеждах, ибо герцог де Лонгвиль в конце дела с такой же охотой внимал советам Анктовиля, с какой внимал советам Варикарвиля в начале его. Первый постоянно склонял его в пользу двора, к которому герцог де Лонгвиль по натуре своей неизменно тянулся вновь, едва ему стоило от него оторваться; второй, нежно любя его самого и желая, чтобы он не терял достоинства своего перед правительством, без труда привлекал его на свою сторону, едва случалось дело, способное воспламенить сердце, которое всем было хорошо, и ум, который плох был одним лишь недостатком твердости.

Прошло уже шесть недель с тех пор, как герцог де Лонгвиль вступил в гражданскую войну, когда я послал ему названное известие и из ответа Варикарвиля понял, что пришел черед Анктовиля нести дежурную службу при герцоге. Тот и в самом деле некоторое время спустя совершил тайную поездку в Сен-Жермен, о которой я упомянул выше, но Варикарвиль впоследствии сообщил мне, что Анктовиль не добился там выгод ни для себя самого, ни для своего господина; это побудило герцога де Лонгвиля с окольных путей вернуться на прямую дорогу и воспользоваться гласным предлогом совещания в Рюэле, чтобы участвовать в договоре. Поскольку он не одобрял моих взглядов на это совещание, которые я весьма обстоятельно излагал ему через Варикарвиля, он прислал мне его же, чтобы убедить меня в своих, но будто бы для того, чтобы уведомить меня о переговорах, которые от имени эрцгерцога пытался завязать с ним дон Франсиско Писарро. Из подобного сообщения Варикарвиля, сделанного им мне в тот вечер, мы с герцогом Буйонским поняли — дворянин, которого мы отправили в Руан к герцогу де Лонгвилю, сообщит ему самую радостную для него весть, объявив, что мы не намерены более стеснять его в переговорах. При этом Варикарвиль, один из самых твердых людей во Франции, даже торопил меня с выправлением паспорта Анктовилю, которого герцог де Лонгвиль намеревался послать на совещание; Варикарвиль признался мне с глазу на глаз, что уверен — оставаясь в партии, которую он не имеет духа поддержать, его господин ежеминутно будет выказывать слабодушие. «Больше я уже никогда не обманусь, — добавил он, — Анктовиль прав. И я готов впредь всегда с ним соглашаться». Самое поразительное, что герцог де Лонгвиль, о ком Варикарвиль по справедливости высказал такое мнение, в прошлом раза четыре или пять участвовал уже в гражданских войнах. Возвращаюсь, однако, к тому, что произошло в Парламенте и на совещании. [207]

Я упоминал выше, что депутаты возвратились в Рюэль 16 марта; на другой день они отправились в Сен-Жермен, где в канцлерском доме должно было собраться второе совещание; прежде всего они огласили там требования участников партии, которые те поспешили составить, с редким усердием радея о личной пользе, хотя позаботившиеся о своей выгоде генералы оговорили все же, что требования эти следует огласить лишь после того, как ограждены будут интересы Парламента. Но Первый президент поступил как раз наоборот, желая якобы засвидетельствовать военачальникам, что их интересы дороже Парламенту, нежели его собственные, а на деле, чтобы уронить их в общем мнении. Я предвидел это и настаивал, чтобы генералы подали свои ходатайства не прежде, чем будет достигнуто соглашение касательно статей, которые Парламент требовал изменить. Первый президент сумел обольстить генералов, и потому, едва распространилась весть, что военачальники приняли решение изложить свои требования, в армии не осталось офицера, который не почел бы себя вправе обратиться к Первому президенту со своими притязаниями. Притязания тогдашние были столь смехотворны, что нынче в них трудно и поверить. Довольно будет сказать, что у шевалье де Фрюжа они были велики, у Ла Буле значительны, а у маркиза д'Аллюи безмерны.

Герцог Буйонский признался мне, что не придал должного значения этой неприятности, хотя она выставила всю партию в самом смешном виде — смешном настолько, что герцог Буйонский, чувствуя себя истинной причиной происходящего, глубоко устыдился. Я приложил неслыханные старания, чтобы убедить герцога де Бофора и де Ла Мота не попадаться на эту удочку, и оба мне это обещали. Но Первый президент и Виоль завлекли последнего пустыми надеждами. А герцог Вандомский пригрозил сыну проклясть его по всей форме, если тот не выхлопочет для него хотя бы начальствование над флотом, которое обещано было ему в начале Регентства взамен губернаторства в Бретани. Самые бескорыстные вообразили, что останутся в дураках, если не последуют примеру прочих. Герцог де Рец, узнавший, что сосед его г-н де Ла Тремуй добивается графства Руссильонского и даже не прочь и от Неаполитанского королевства 185, до сих пор не простил мне, что я не сделал попытки вернуть ему должность генерала галерного флота 186. Словом, один лишь де Бриссак согласился не заявлять никаких притязаний, да и то, когда безмозглый Мата сказал ему, что он действует себе во вред, забрал в голову, что ему надобно вознаградить себя должностью, — какой, я расскажу вам позднее.

Все эти поступки, весьма неблаговидные, побудили меня держаться отдельно от всех, и, воспользовавшись минутой, когда принц де Конти объявил в Парламенте, что своим представителем на совещание назначает графа де Мора, сделать в тот же день, 19 марта, другое объявление от собственного имени; я просил верховную палату приказать депутатам ни под каким видом не сопрягать меня ни с чем, что прямо или косвенно трактует о какой-либо выгоде. Шаг этот, который я вынужден был совершить, чтобы общее мнение не приписало мне оплошности г-на де [208]Бофора, и дурное впечатление, произведенное тучей нелепых притязаний 187, на несколько дней ускорили требование генералов убрать Мазарини, хотя вначале они намеревались объявить его лишь тогда, когда посчитают для себя полезным подогреть присущую Кардиналу трусость и оживить переговоры, какие каждый из них вел с ним через различных посредников.

В тот же вечер 19 марта герцог Буйонский собрал нас у принца де Конти и добился решения о том, чтобы принц де Конти сам назавтра же объявил в Парламенте: он, мол, и остальные генералы представили перечень своих требований единственно потому, что вынуждены были оградить свою безопасность на случай, если кардинал Мазарини останется первым министром; но от своего имени и от имени всех знатных особ, состоящих в партии, он заверяет Парламент, что едва лишь Кардинал будет отставлен, они отказываются от всех личных выгод без исключения.

Двадцатого марта объявление это сделано было в весьма красноречивых выражениях — принц де Конти на сей раз изъяснился и более пространно, и более решительно, нежели обыкновенно. Я совершенно уверен, будь оно сделано, как то было условлено между мной и герцогом Буйонским, прежде чем генералы и их подручники разворошили муравьиную кучу своих требований, оно скорее уберегло бы репутацию партии и сильнее напугало бы двор, чем даже я надеялся: Париж и Сен-Жермен подумали бы тогда, что генералы решили объявить о своих интересах и послать депутатов для переговоров о них для того лишь, чтобы принести свои интересы в жертву изгнанию Мазарини. Но поскольку сцена эта разыгралась после того, как генералы в подробностях изложили свои требования, — одни чересчур фантастические, другие чересчур основательные, чтобы служить всего лишь предлогом, — в Сен-Жермене их ничуть не испугались, поняв, как от них избавиться, а Париж, не считая самого мелкого люда, все равно сохранил дурное впечатление от их поступка. Такова, по моему мнению, самая большая ошибка, когда-либо совершенная герцогом Буйонским, — она столь велика, что даже мне, доподлинно все знавшему, он никогда в ней не признался. Он винил герцога д'Эльбёфа, поторопившегося вручить свой перечень в руки Первого президента. Но все равно герцог Буйонский был первой причиной этой ошибки, ибо он первый поощрил такой образ действий, а тот, кто в великих делах доставляет другим повод совершить промах, зачастую виновен более, нежели они сами. Вот в чем великая ошибка герцога Буйонского.

А вот одна из величайших глупостей, совершенных мной за всю мою жизнь. Я уже говорил выше, что герцог Буйонский обещался посланцам эрцгерцога обеспечить им путь к почетному отступлению в их пределы в случае, если у нас наступит мир; посланцы, слыша всякий день разговоры о депутациях и совещаниях, несмотря на все свое доверие к герцогу Буйонскому, от времени до времени напоминали мне о том, что я дал им слово не допустить, чтобы их застигли врасплох. Кроме упомянутого обязательства перед испанцами, я имел особенные причины желать им помочь [209]в силу дружбы моей к Нуармутье и Легу, которым весьма не нравилось, что я не признал доводов, какие они привели, убеждая меня согласиться на приход испанцев; так вот, поскольку соображения эти вдвойне побуждали меня исполнить обещание, хотя при том обороте, какой приняли дела, оно казалось мне уже неприличным, я приложил все старания, чтобы герцог Буйонский, — а я питал к нему уважение и дружбу, — не медля более, облегчил испанцам возможность отступить с почетом по плану, который он мне ранее изложил. Я видел, что он откладывает исполнение своего замысла со дня на день, и он не утаил от меня причину этой отсрочки: поскольку через посредство принца де Конде он вел переговоры с двором о возмещении за потерянный Седан, ему было чрезвычайно на руку, чтобы испанская армия оставалась поблизости. Его собственная честность и мои доводы после нескольких дней промедления одержали верх над соображениями выгоды. Я отправил нарочного Нуармутье.