Мы решительно и прямо поговорили с посланцами эрцгерцога. Мы объяснили им, что мир может быть заключен с минуты на минуту, и принц де Конде через четыре дня окажется перед их армией, что армия виконта де Тюренна наступает под командованием Эрлаха, совершенно и безусловно преданного Кардиналу; к концу беседы герцог Буйонский открыл для них, как обещался, путь к почетному отступлению. Он объявил, что, по его мнению, посланцам должно заполнить пустой бланк, подписанный эрцгерцогом, превратив его в письмо, адресованное принцу де Конти; эрцгерцог уведомлял бы в нем Принца, что он явился во Францию единственно для того, чтобы способствовать воцарению в христианских странах долгожданного общего мира, а не для того, чтобы воспользоваться раздором в королевстве, и в доказательство этого он предлагает отвести свои войска, как только Король соизволит назвать место совещания и депутатов, которые явятся туда для переговоров. Бесспорно, предложение это в новых обстоятельствах уже не могло произвести решительного действия, однако оно могло послужить той цели, ради которой герцог Буйонский к нему прибегнул, ибо не подлежало сомнению: в Сен-Жермене сразу поймут, что предложение это теперь не может завести далее, чем того пожелает сам двор, и согласятся на него, хотя бы для вида, а стало быть, предоставят испанцам благопристойный повод отступить, не нанеся урона своей чести. Бернардинец, однако, был не слишком удовлетворен этим почетным путем и впоследствии с глазу на глаз сказал мне, что вместо него предпочел бы простой деревянный мост через Марну или Сену. Однако послы согласились на все, что предложил герцог Буйонский, ибо таков был полученный ими приказ, и без возражений написали письмо под его диктовку.

Принц де Конти, который был болен, а может сказался больным, что проделывал нередко, страшась смуты во Дворце Правосудия, возложил на меня объявить от его имени палатам о письме, якобы полученном от эрцгерцога, которое испанские посланцы вручили принцу с большой торжественностью; я оказался таким простаком, что принял это поручение, давшее повод моим врагам утверждать, будто я совершенно предался [210]Испании, и это тогда, когда я отвергал все ее посулы, клонившиеся к моей личной выгоде, и разрушал все ее замыслы, дабы охранить истинную пользу государства. Быть может, никто еще не совершал большей глупости, и самое замечательное, что я совершил ее без раздумий. Герцог Буйонский из любви ко мне был ею раздосадован, хотя ему самому она была весьма на руку; в согласии с ним я отчасти поправил дело, добавив к сказанному мной в Парламенте 22 марта, что, ежели эрцгерцог не сдержит в точности данное им обещание, принц де Конти и остальные генералы, — они поручили мне заверить в этом высокое собрание, — немедля и безусловно предоставят свои войска в распоряжение Короля.

Как я только что упомянул, герцогу Буйонскому было весьма на руку, что заявление это сделано было мною, ибо Кардинал, который полагал во мне решительного противника мира, видя, что я взялся быть его глашатаем почти в то самое время, когда граф де Мор доставил совещанию требование его отставки, заподозрил, будто я затеваю какую-то новую игру. Он испугался более, чем был бы должен. Депутатам, по приказу Парламента огласившим это требование на совещании, он велел дать ответ, о котором я расскажу ниже, — из него следовало, что Мазарини не на шутку струсил; поскольку исцелить его страх обыкновенно способны были одни лишь переговоры, к которым он был весьма привержен, он стал содействовать тем, что принц де Конде завел с герцогом Буйонским, ибо полагал, что речь моя в Парламенте задумана мной в сговоре с ним. Видя, однако, что она не имела следствий, Кардинал вообразил, будто наша затея не удалась, и, поскольку Парламент не воспламенился, как мы на то рассчитывали, он может теперь с нами расправиться.

Принц де Конде, который и в самом деле весьма желал примирения с герцогом Буйонским и виконтом де Тюренном, стремясь привлечь на свою сторону столь выдающихся людей, сообщил первому из них запиской, а тот показал ее мне, — что за одну ночь Кардинал решительно переменился к герцогу, и он не может взять в толк почему. Мы с герцогом Буйонским без труда разгадали причину и решили, по выражению герцога Буйонского, еще пришпорить Мазарини, то есть снова повести атаку на него лично, а это доводило его до отчаяния, хотя, рассуждая здраво, он должен был бы относиться почти безучастно к нападкам, которые в существе своем не причиняли ему большого вреда; но нам с герцогом Буйонским они были выгодны, хотя и по-разному. Герцог Буйонский полагал, что таким способом поможет переговорам, а мне было весьма полезно объявить себя врагом Мазарини накануне заключения договора, который должен был принести мир всем, кроме меня. Опираясь на это рассуждение, мы с герцогом Буйонским и действовали, да притом столь успешно, что принудили принца де Конти, отнюдь того не желавшего, предложить Парламенту, чтобы он приказал своим депутатам поддержать графа де Мора, когда тот потребует отставки Мазарини.

Принц де Конти объявил об этом в Парламенте 27 марта, и поскольку в нашем распоряжении было два или три дня, чтобы обработать умы, [211]тотчас же восьмьюдесятью пятью голосами против сорока решено было приказать депутатам добиваться удаления Мазарини. «И добиться», — добавил я в своей речи, и, хотя поддержали меня всего двадцать пять голосов, я не был удивлен. Я уже изложил вам причины, по каким мне должно было особо отличиться в этом вопросе.

Понадобились бы многие томы, чтобы рассказать вам обо всех затруднениях, какие выпали нам в описываемую пору. Скажу лишь, что, хотя я один решительно не желал примириться с двором, я едва не запятнал себя в общем мнении и едва не прослыл в народе мазаринистом оттого лишь, что 13 марта не дал растерзать Первого президента, 23 и 24-го воспротивился распродаже библиотеки Кардинала 188, полагая такой поступок беспримерным варварством, а 25 марта не удержался от улыбки, услышав, как кое-кто из советников в ассамблее палат предложил сровнять с землей Бастилию. Я вновь попал в честь у посетителей зала Дворца Правосудия и у самых рьяных членов Парламента, оттого что решительно осудил графа де Грансе, который имел дерзость разграбить дом советника Кулона, оттого что потребовал 24 марта, чтобы принцу д'Аркуру дозволено было изъять все деньги из королевской казны в Пикардии, негодовал 25 марта против перемирия, которое смешно было отвергать в пору совещания, и протестовал против перемирия, заключенного 30 марта, хотя знал, что уже подписан мир. Все эти подробности, сами по себе ничтожные, заслуживают внимания историка потому лишь, что наглядно представляют причудливость времен, когда глупцы становятся безумцами, а самым здравым отнюдь не всегда удается говорить и действовать разумно. Возвращаюсь, однако, к совещанию в Сен-Жермене.

Вы уже видели, что депутаты лукаво начали его с изложения частных притязаний. Двор ловко поддерживал тайные переговоры о них с самыми значительными лицами, пока не уверился в том, что мир водворен, а тогда отверг, по крайней мере, большую их часть весьма находчивым способом. Он разделил эти притязания надвое, назвав одни прошениями о справедливости, а другие — о милости, и на свой лад изъяснил различие между ними. А поскольку Первый президент и президент де Мем вошли в сговор с двором против представителей генералов, хотя и делали вид, будто их поддерживают, двор весьма дешево от них отделался: ему это почти не стоило наличных денег, он обошелся почти одними только словами, а их Мазарини не ставил ни в грош. Он почитал своей заслугой, что развеял, по его выражению, эту тучу притязаний с помощью щепотки алхимического порошка. Впоследствии вы увидите, однако, что он благоразумно подмешал к нему немного золота 189.

Еще легче разделался двор с предложением эрцгерцога об общем мире. Он ответил, что с радостью его принимает, и в тот же день отправил графа де Бриенна к нунцию и к венецианскому послу, чтобы с ними, как с посредниками, обсудить, каким образом приступить к переговорам. Мы уверены были, что дело тем и кончится, и оказались правы. [212]

Что до отставки Мазарини, которой, как вы уже знаете, от имени принца де Конти первым потребовал граф де Мор, которой вкупе с посланцами генералов де Барьером и де Гресси продолжал домогаться де Бриссак, по просьбе Мата возглавивший эту депутацию, и на которой вновь стали, как это было приказано их корпорацией, настаивать, по крайней мере с виду, депутаты Парламента, — так вот что до отставки Мазарини, Королева, герцог Орлеанский и принц де Конде держались одинаково твердо, и в один голос неуклонно повторяли, что никогда на нее не согласятся.

Некоторое время продолжались жаркие споры насчет парламента Нормандии, который прислал на совещание своих представителей вместе с Анктовилем, представлявшим герцога де Лонгвиля; но наконец согласие было достигнуто.

Изменить статьи, которыми был недоволен парижский Парламент, удалось почти без затруднений. Королева согласилась отказаться от созыва королевского заседания в Сен-Жермене; она пошла на то, чтобы запрещение созывать ассамблеи палат до конца 1649 года не было записано в декларации, — депутаты должны просто поручиться ей в том своим словом, а Королева в ответ поручится своим, что такие-то и такие-то декларации, дарованные ранее, будут нерушимо соблюдены. Двор обещал не торопить возвращение ему Бастилии и даже обязался оставить ее в руках Лувьера, сына Брусселя, которого Парламент назначил ее комендантом после взятия крепости д'Эльбёфом.