Девятого февраля Месьё сообщил Парламенту о том, что Королева объявила ему насчет удаления Кардинала, а магистраты от короны добавили, что Королева приказала им повторить те же самые слова в Парламенте; тогда в согласии с заявлением Королевы постановлено было: кардиналу Мазарини со всеми его домочадцами и иностранной прислугой в течение двух недель покинуть пределы Франции и всех земель, подвластных французской короне; в случае неисполнения сего против них приняты будут меры чрезвычайные, а всем сельским общинам и городским обывателям дозволено их задерживать. По возвращении из Дворца Правосудия во мне зародилось ужасное подозрение, не собираются ли в этот самый день увезти из Парижа Короля, потому что аббат Шарье, которого главный прево мог убедить почти во всем, чего желал, прибежал ко мне страшно взволнованный, чтобы меня остеречь: герцогиня де Шеврёз и хранитель печати меня, мол, обманывают, не раскрывая всех своих тайн, поскольку не доверили мне, какую штуку сыграли они с Кардиналом; он знает из верных рук и от надежных людей, будто это они убедили Мазарини убраться из Парижа, поручившись своим честным словом, что впоследствии помогут ему возвратиться и склонят в его пользу Месьё, поддержав настояния Королевы, которой Месьё никогда не умел противиться, оказавшись в ее присутствии. Аббат Шарье сопроводил свое сообщение подробностями, которые позднее подхватила молва и которые уверили тех, кто всегда готов поверить, будто все, представляющееся им самым хитроумным, и есть самое правдоподобное, что бегство Мазарини — ловкий политический ход г-жи де Шеврёз и хранителя печати Шатонёфа, задумавших погубить Мазарини его же собственными руками. Жалкие разносчики сплетен того времени стали по этой канве вышивать [329]небылицы нелепее сказок об Ослиной шкуре, которыми забавляют детей 326. Я тогда уже понял их вздорность, ибо видел, в какое смущение повергло герцогиню и хранителя печати бегство Кардинала; они боялись, как бы Король не последовал за ним. Но поскольку я уже не раз замечал, что двор пользуется главным прево, чтобы довести до моих ушей некоторые слухи, я тщательно обдумал все обстоятельства и пришел к выводу: многие подробности, которые аббат Шарье сообщил мне, признавшись, что услышал их от главного прево, предназначены внушить мне, будто Мазарини намерен преспокойно отправиться за границу и там терпеливо ждать, когда хранитель печати и герцогиня де Шеврёз исполнят свои щедрые обещания. Слухи об этом ловком замысле разнеслись столь широко, что у меня не осталось сомнений: распространители их преследовали не одну цель; однако я и поныне убежден, что прежде всего слухами хотели воспользоваться, чтобы в тот самый день, когда Короля намеревались вывезти из Парижа, усыпить во мне всякое на сей счет беспокойство. Подозрение мое еще укрепилось, когда Королева, которая до сего времени все искала поводы отсрочить освобождение принцев, вдруг переменила мнение и предложила Месьё прислать к нему хранителя печати, чтобы привести дело к концу. Я высказал Месьё все мои сомнения, я молил его принять их во внимание, я докучал ему, я настаивал. Но поскольку хранитель печати, явившись к нему вечером составить приказ об освобождении принцев, который обещались завтра же отправить в Гавр, совершенно его успокоил, я ничего не сумел добиться и вернулся к себе, уверенный, что вскоре мы станем свидетелями какой-либо новой сцены. Я еще не успел заснуть, когда один из приближенных Месьё, отдернув полог моей кровати, объявил, что Его Королевское Высочество призывает меня к себе. Я полюбопытствовал, какая во мне надобность, но в ответ он сообщил мне только, что мадемуазель де Шеврёз разбудила Месьё среди ночи. Пока я одевался, паж доставил мне от нее записку, содержавшую всего несколько слов: «Немедленно приезжайте в Люксембургский дворец и дорогой будьте осторожны». Мадемуазель де Шеврёз, которую я застал на сундуке в передней Месьё, сказала мне, что захворавшая мать послала ее к Месьё с сообщением, что Король готовится покинуть Париж; Его Величество лег спать в обычное время, но уже поднялся с постели и даже надел дорожные сапоги. Правду говоря, известие было не такое уж надежное. Дежурный начальник караула маршал д'Омон, в согласии с маршалом д'Альбре, сообщил его ей под рукою с единственной целью не допустить, чтобы королевство ввергнуто было в жестокую смуту, какую они оба провидели. Маршал де Вильруа сообщил герцогине о том же через хранителя печати. Мадемуазель де Шеврёз прибавила, что, по ее мнению, нам трудно будет убедить Месьё принять решение, ибо, когда она разбудила его, первые слова герцога были: «Пошлите за коадъютором. Что нам теперь делать?» Мы вошли в спальню герцогини Орлеанской, где Месьё лежал в супружеской постели. «Вы это предсказывали, — сказал он, едва завидев меня. — Как теперь быть?» — «Выход у нас один, — отвечал я. — Закрыть [330]все ворота Парижа». — «В этот час? Но как?» — возразил он. Люди в подобном состоянии обыкновенно выражаются односложно. Помню, я обратил на это внимание мадемуазель де Шеврёз. Она пустила в ход все свое красноречие. Мадам превзошла самое себя. Тщетно — Месьё не поддавался ни на какие уговоры; я сумел вырвать у него только одно обещание — что он пошлет к Королеве капитана роты своих швейцарцев де Суша, чтобы умолять ее обдумать возможные следствия такого решения. «Этого довольно, — твердил Месьё, — ибо, когда Королева увидит, что умысел ее разгадан, она не осмелится привести его в исполнение». Мадам, понимая, что шаг этот, ничем не подкрепленный, способен только погубить дело, а Месьё не отважится ничего приказать, распорядилась, чтобы я принес со стола в ее кабинете перо и чернила, и на большом листе бумаги написала следующие слова:

«Г-ну коадъютору приказано распорядиться раздачею оружия и не допустить ставленников кардинала Мазарини, осужденных Парламентом, вывезти Короля из Парижа.

Маргарита Лотарингская».

Месьё, желая прочитать эту бумагу, вырвал ее из рук Мадам, но она успела шепнуть на ухо мадемуазель де Шеврёз: «Прошу тебя, дорогая племянница 327, скажи коадъютору, чтобы он взял необходимые меры, завтра я обещаю ему переубедить Месьё, что бы он ни говорил сегодня». — «Господин коадъютор! — крикнул Месьё мне вдогонку, когда я выходил из спальни герцогини. — Но ведь вы-то знаете Парламент. Ни за что в мире я не хочу с ним ссориться». — «Держу пари, вам не поссориться с ним так, как вы уже поссорились со мной», — возразила на это, закрывая двери, мадемуазель де Шеврёз.

Вам нетрудно вообразить, сколь я был смущен, но вы, конечно, догадываетесь, какое я принял решение. В выборе его я не колебался, хотя понимал щекотливость его следствий. Я написал герцогу де Бофору обо всем, что происходит, и просил его как можно скорее прибыть в Отель Монбазон. Мадемуазель де Шеврёз бросилась будить маршала де Ла Мота, который, тотчас оседлав коня, собрал всех, кого мог, из сторонников принцев. Знаю, что в их числе были Ланк и Колиньи. Г-н де Монморанси доставил Л'Эпине мой приказ вооружить людей своей роты, что он и сделал, поставив охрану у ворот Ришельё 328. Мартино дома не оказалось, но жена его, приходившаяся сестрой г-же де Поммерё, выбежала на улицу полуодетая, приказала бить тревогу, и отряд ее мужа расположился у ворот Сент-Оноре. Тем временем де Суш исполнил поручение Месьё: Короля он застал в постели (ибо его снова уложили спать), Королеву в слезах. Она поручила де Сушу передать Месьё, что никогда и не помышляла увезти Короля из Парижа и что все это козни коадъютора. Весь остаток ночи мы расставляли караулы. Герцог де Бофор и маршал де Ла Мот взяли на себя обеспечить кавалерийский патруль. Наконец все [331]необходимые предосторожности были приняты. Я воротился к Месьё сообщить ему об успехе; в глубине души он был очень доволен, однако не решался в этом признаться, выжидая, как отнесется к делу Парламент; тщетно я доказывал ему, что отношение Парламента будет зависеть от того, что скажет он сам, — мне стало ясно: если Парламент выкажет недовольство, Месьё от меня отступится, а в этом случае, как ни в каком другом, безусловно следовало опасаться недовольства судейских, ибо нет ничего более несовместного с парламентскими установлениями, нежели попытка окружить Пале-Рояль. Я был вполне уверен, как уверен в том и поныне, что обстоятельства извиняли и даже освящали эти меры, ибо отъезд Короля мог погубить государство; но я знал Парламент и понимал, что самое благое деяние, если оно нарушает установленные формы, всегда будет вменено в преступление лицу частному. Признаюсь вам, не много раз в моей жизни оказывался я в столь великом затруднении. Я не сомневался в том, что завтра утром магистраты от короны яростно обрушатся на наши действия, я знал наверное, что Первый президент будет метать против нас громы и молнии. Я был совершенно уверен, что Лонгёй, отрекшийся от Фронды, с тех пор как брат его был назначен суперинтендантом финансов, не пощадит меня, распуская под шумок толки, которые окажутся еще опаснее, нежели громкое витийство других. Первой мыслью моей было, явившись в семь часов утра к Месьё, заставить его встать, что само по себе было нелегко, и убедить его отправиться во Дворец Правосудия, а это было еще труднее. Комартен воспротивился моему намерению, объяснив мне, что дело, о котором идет речь, не из тех, когда довольно, чтобы тебя поддержали. Я сразу уловил его мысль и с ним согласился. Я понял, сколь нежелательно для нас, чтобы хоть на минуту заподозрили, будто мы действовали не по прямому приказу Месьё, а любая его попытка уклониться от присутствия в собрании непременно произведет это опасное впечатление. Тогда я решился, не уговаривая Месьё ехать в Парламент, вести себя так, чтобы принудить его туда явиться; для этого мы с герцогом де Бофором и маршалом де Ла Мотом прибыли во Дворец Правосудия в сопровождении большой свиты, позаботившись о том, чтобы толпа приветствовала нас громкими криками; часть преданных нам офицеров милиции разделилась — одни явились во Дворец Правосудия, еще умножив собой скопление народа, другие отправились к Месьё, — предложить ему свои услуги в минуту столь опасную, как отъезд Короля; в то же время там оказался герцог Немурский с Колиньи, Ланком, Таванном и другими сторонниками принцев, которые объявили Месьё, что его кузены обязаны ему своей свободой, и просили его отправиться в Парламент, дабы увенчать дело своих рук. Герцогу Немурскому удалось высказать Месьё все эти любезности только в восемь утра, ибо тот приказал своим людям не будить его ранее этого часа, без сомнения для того, чтобы поглядеть, какие новости принесет с собой утро. Мы, однако, явились во Дворец Правосудия уже в семь часов и увидели, что Первый президент действует так же, как Месьё, ибо он медлил созывать палаты, должно быть желая [332]посмотреть, как поступит герцог Орлеанский. Г-н Моле сидел на своем месте в Большой палате, разбирая повседневные судебные дела; однако лицо и вся повадка Первого президента свидетельствовали о том, что его поглощают мысли более важные. В глазах его была печаль, но та, которая трогает и вызывает сочувствие, ибо в ней не было и следа уныния. Наконец, с большим опозданием, когда пробило уже девять часов, в палату явился Месьё, которого еле уломал герцог Немурский. По прибытии он первым делом объявил палатам, что накануне имел беседу с хранителем печати и что именные указы, потребные для освобождения принцев, будут составлены через два часа и тотчас посланы по назначению. Вслед за тем взял слово Первый президент. «Его Высочество принц де Конде на свободе, — сказал он с глубоким вздохом, — но Король, Король, наш Государь, оказался в плену» . Месьё, который уже избавился от страха, потому что на улицах и в зале Дворца Правосудия его встретили криками более восторженными, чем когда-либо прежде, а Кулон шепотом предупредил его, что со скамьи Апелляционных палат прогремит залп не менее оглушительный, Месьё, который, как я уже сказал, избавился от страха, тотчас возразил ему: «Король был в руках Мазарини, но, благодарение Богу, он от него спасен». — «Спасен, спасен!» — отозвались эхом Апелляционные палаты. Месьё, который на людях всегда отличался красноречием, кратко изложил ночные происшествия в выражениях осторожных, но все же таких, что речь его можно было счесть одобрением содеянного; Первому президенту пришлось довольствоваться гневной отповедью тем, кто осмелился предположить, будто Королева имела столь пагубное намерение, — это, мол, самая злостная ложь и прочее, и прочее. Я лишь кротко улыбался в ответ. Вы понимаете сами, что Месьё не назвал виновников всей затеи, но дал понять Первому президенту, что осведомлен лучше его. После обеда Королева пригласила магистратов от короны и представителей муниципального совета, чтобы объявить им, что никогда не имела такого умысла 330, и даже приказала им охранять городские ворота, дабы рассеять это подозрение в глазах народа. Ее приказание было в точности исполнено. Произошло это 10 февраля.

Одиннадцатого февраля государственный секретарь де Ла Врийер выехал из столицы со всеми бумагами, потребными для освобождения принцев.

Тринадцатого февраля Кардинал, покинувший предместье Парижа лишь тогда, когда он узнал, что город вооружился, отправился в Гавр-де-Грас, где всячески подличал перед принцем де Конде; Принц обошелся с ним чрезвычайно надменно, не выказав Мазарини ни малейшей благодарности за освобождение, о котором тот объявил ему, после того как они вместе отобедали. Я никогда не мог взять в толк, что заставило Кардинала выкинуть это коленце, по моему мнению, одно из самых нелепых, какие доводилось наблюдать нашему веку.

Пятнадцатого февраля в Париже стало известно о том, что принцы на свободе, и Месьё отправился с визитом к Королеве. О делах не говорили, и беседа длилась недолго. [333]

Шестнадцатого февраля принцы прибыли в Париж. Месьё выехал им навстречу и ждал их на полпути к Сен-Дени. Он пригласил их в свою карету, где уже находились мы с герцогом де Бофором. Принцы направились в Пале-Рояль, где состоялась беседа, столь же краткая и сдержанная, как накануне. Пока они пребывали у Королевы, герцог де Бофор оставался у ворот Сент-Оноре, а я слушал вечерню у ораторианцев. Принцы вновь встретились с нами на площади Круа-дю-Тируар. Мы отужинали у Месьё, где пили здоровье Короля, приговаривая: «Долой Мазарини!» Бедняга де Грамон и Данвиль принуждены были вторить остальным.

Семнадцатого февраля Месьё привел принцев с собою в Парламент, и примечательно: тот самый народ, который тринадцатью месяцами ранее зажигал праздничные огни по случаю их ареста, теперь с тем же ликованием жег огни по случаю их освобождения.

Двадцатого февраля декларация против Кардинала, испрошенная палатами у Короля, прислана была для регистрации в Парламент, но с негодованием им отвергнута, ибо статья, изъясняющая причины отставки Мазарини, была столь туманна и украшена такими восхвалениями его, что, правду говоря, являла собой истинный панегирик. Поскольку в декларации говорилось, что отныне в Королевский Совет не будут допущены иностранцы, старик Бруссель, всегда заходивший далее других, в своей речи прибавил: «А также кардиналы, ибо они присягают папе» 331. Первый президент, вообразив, будто сильно мне досадит, стал расхваливать мудрость Брусселя и поддержал его мнение. Час был уже поздний, все проголодались; большинство не обратили на эти слова внимания, и, поскольку все, что в эти дни прямо или косвенно говорилось и делалось против Мазарини, казалось совершенно естественным, неразумно было искать в этих словах какую-то подоплеку; пожалуй, я, как и все прочие, ничего не заметил бы, если бы епископ Шалонский, в этот день получивший место в Парламенте, не сказал мне, что, когда Бруссель предложил исключить из совета французских кардиналов и Парламент отозвался на эти слова смутным гулом одобрения, принц де Конде весьма обрадовался и даже воскликнул: «Вот славное эхо!» Здесь я должен похвалиться перед вами. Меня могло бы задеть, что едва ли не на завтра после подписания договора, в котором Месьё объявлял о намерении своем сделать меня кардиналом, Принц поддерживает предложение, имеющее своей прямой целью умаление этого сана. На самом же деле принц де Конде вовсе не имел такого умысла, все вышло само собой, и предложение Брусселя поддержали потому лишь, что все, враждебное Мазарини, не могло быть отвергнуто; но в эту пору я имел основание подозревать, что существует сговор, что Лонгёй расставил ловушку старику Брусселю, а все те, кого причисляли к приверженцам принцев, с готовностью в нее кинулись; не менее оснований было у меня надеяться, что я в силах пресечь эту попытку, ибо фрондеры, заметившие, что Первый президент хочет обратить против меня лично неприязнь, какую корпорация питает против кардиналов вообще, предложили мне остановить прения, потребовать разъяснить указ и [334]поднять шум, который несомненно принудил бы принца де Конде велеть своим сторонникам заговорить по-другому. В эту же пору случай дал мне в руки другое средство, каким при желании я мог воспользоваться, и, смешав карты, запутать интригу так, чтобы не дать Первому президенту потешиться за мой счет. Я уже рассказывал вам об ассамблее дворянства. Двор, всегда склонный подозревать дурное, убежден был, хотя, как я уже говорил, совершенно несправедливо, что она подстроена мною и я возлагаю на нее большие надежды. Поэтому придворная партия вообразила, будто, распустив ассамблею, нанесет мне чувствительный удар; исходя из этой ложной посылки, она едва не причинила самой себе двойной ущерб, притом такой осязаемый и ощутительный, какой могли бы причинить ей только злейшие враги. Чтобы принудить Парламент, который по природе своей боится собрания сословий, распустить ассамблею дворянства, двор послал маршала Л'Опиталя призвать собравшихся на ассамблею разойтись, поскольку Государь-де поручается им своим королевским словом первого октября созвать Генеральные Штаты 332. Мне известно, что намерения этого исполнить не собирались, но если бы Месьё и принц де Конде соединились для того, чтобы заставить исполнить обещанное, а оно и впрямь было им на руку, министры без нужды и по пустому поводу навлекли бы на себя опасность, какой всегда более всего страшились. Вторая опасность, какой они рисковали, действуя таким образом, состояла в том, что еще немного, и Месьё, не внемля моим советам, взял бы ассамблею дворянства под свое покровительство; если бы он не мешкая поступил так, а он уже готов был это сделать, Королева, чья польза и желание равно требовали посеять раздор между Месьё и принцем де Конде, вопреки своей пользе и желанию, скрепила бы их союз еще более, произведя взрыв, который, случись он в первые дни после освобождения Принца, без сомнения, привел бы благодарного должника в партию того, кто его освободил. Время доставляет нам предлоги, а порой и причины, разрешающие нас от долга признательности, но, пока память о нем еще свежа, неразумно оплачивать этот долг неблагодарностью. Господа де Ла Вьёвиль и де Сурди, поддержанные Монтрезором, который после опалы Ла Ривьера вновь вошел в милость к Месьё, однажды вечером столь сильно досадили ему напоминаниями о непочтительности, какую выказал ему Парламент, упорствуя в своем желании разогнать ассамблею, собравшуюся с его соизволения, что он пообещал им, если Парламент назавтра не отступится от своего требования, отправиться, предупредив о том палаты, в монастырь миноритов, где собиралась ассамблея, дабы ее возглавить, — пусть, мол, судебные приставы осмелятся явиться туда объявить ему парламентское постановление. Благоволите заметить, что с того дня, когда был окружен Пале-Рояль, Месьё так уверился в своей власти над народом, что совершенно перестал бояться Парламента; вдобавок герцог де Бофор, который вошел к нему во время описанного разговора, еще подлил масла в огонь, и Месьё гневно накинулся на меня, укоряя за то, что я, мол, принудил его промолчать, когда к декларации добавили [335]пункт об исключении из Совета французских кардиналов; он, мол, понимает, что я не придаю этому значения, ибо, когда двору заблагорассудится, он отмахнется от указа, посчитав его вздором, неприличным и смешным, но я должен помнить о его, Месьё, чести, а она не может допустить, чтобы сторонники Мазарини, те, кто всеми силами поддерживали этого министра в Парламенте, могли отомстить тем, кто помог Месьё его свергнуть, и, отведя удары от особы Мазарини и направив их против его сана, поразить того, кому Месьё этот сан предназначает. Герцог де Бофор, разъяренный тем, что накануне президент Перро, интендант принца де Конде, объявил в буфете Счетной палаты о своем намерении от имени Принца воспротивиться регистрации его адмиральского патента, разъяренный этим г-н де Бофор лез из кожи вон, пытаясь распалить Месьё и внушить ему, что должно использовать оба эти повода, чтобы проверить, чего можно ожидать от принца де Конде, ибо похоже, что сторонники его и в том, и в другом случае весьма склонны стакнуться со сторонниками двора.

Как видите, обстоятельства мне благоприятствовали и я мог их использовать тем более, что, уклонясь от этого, я едва ли избежал бы ссоры с друзьями, какие были у меня среди собравшихся дворян. Но я не колебался ни минуты, решив принести себя в жертву долгу и не отравлять чувства довольства самим собой, дарованного мне сознанием того, сколь много содействовал я удалению Кардинала и освобождению принцев — двум деяниям, особенно любезным публике, не отравлять, повторяю, этого чувства новыми интригами и рознью в партии, ибо, с одной стороны, они отдалили бы меня от главного ее ствола, с другой — неизбежно прослыли бы в свете следствием гнева, могущего владеть мною; я сказал «могущего», ибо на самом деле я не испытывал гнева, во-первых, потому, что большая часть корпорации, всегда ко мне приверженная, стремилась скорее нанести удар Мазарини, нежели причинить зло мне; во-вторых, потому, что я никогда не понимал, как можно обижаться на действия, творимые всею корпорацией совокупно. Я не заслужил похвал за то, что не разгневался, но отчасти заслужил за то, что не дрогнул, наблюдая, какие выгоды извлекают из моего хладнокровия мои враги. Похвальбы их искушали меня, но я устоял, продолжая неуклонно убеждать Месьё, что ему должно распустить ассамблею дворянства, не противиться декларации, возбраняющей французским кардиналам доступ в Совет и стремиться единственно к тому, чтобы примирить все раздоры. Ни один мой поступок не принес мне столь глубокого душевного умиротворения. К тому, что я совершил в пору заключения Парижского мира 333, примешивались виды личные, ибо я не желал оказаться в зависимости от графа де Фуэнсальданья: теперь же мною двигало одно лишь сознание долга. Только им я и решил отныне руководиться. Я был доволен плодами своих трудов, и если бы двору и герцогу Орлеанскому угодно было отнестись к моим словам с некоторой доверенностью, я от чистого сердца вернулся бы к исполнению одних лишь духовных своих обязанностей. Молва называла меня виновником изгнания Мазарини, который всегда был предметом общей [336]ненависти, и виновником освобождения принцев, сделавшихся общими любимцами. Сознание это было отрадно, оно мне льстило, льстило настолько, что я досадовал, зачем меня вынудили притязать на кардинальский сан. Свое к нему равнодушие я желал доказать безразличием, с каким я отнесся к отрешению кардиналов от участия в Совете. Я воспротивился намерению Месьё открыто объявить себя в Парламенте противником этого указа. По моему настоянию он сказал только, что Парламент зашел слишком далеко, и Король, достигнув совершеннолетия, не замедлит отменить эту декларацию, как оно и случилось. Я никак не поддержал сопротивления, какое оказало этому решению французское духовенство в лице архиепископа Эмбрёнского, — я не только вместе с другими проголосовал за него в Парламенте, но и убедил своих друзей последовать моему примеру; когда президент де Бельевр, желавший больно уязвить Первого президента, придравшись к поводу, который и впрямь мог выставить на посмешище того, кто всегда так рьяно поддерживал кардинальский сан в особе Мазарини, так вот, когда де Бельевр у камина Большой палаты укорил меня за то, что я действую, мол, в ущерб Церкви, позволяя так с ней расправиться, я ответил ему при всех: «Церкви это наносит ущерб лишь воображаемый, но государству я нанес бы ущерб истинный, если бы не употребил все силы, чтобы утишить в нем распри». Слова мои понравились многим, и понравились весьма. Но зато бездеятельность моя в отношении Генеральных Штатов не встретила такого одобрения. Иные мнили, что Штаты способны возродить государство, я же отнюдь не был в этом убежден. Я знал, что двор предложил созвать их для того лишь, чтобы поссорить с дворянством Парламент, который всегда их боится. Принц де Конде до своего ареста раз двадцать повторял мне, что ни Королю, ни принцам крови ни в каком случае не должно их терпеть. Известно мне было и слабодушие Месьё, неспособного управлять столь сложною машиною. Вот почему я не склонен был стараться об этом деле так, как многие того хотели бы. Я и сейчас полагаю, что поступил правильно. Вот почему я не только не взял энергических мер в отношении Генеральных Штатов, ассамблеи дворянства и декларации против кардиналов, но, наоборот, укрепился в мысли почить, так сказать, на последних моих лаврах и даже искал путей сделать это с честью. То, что епископ Шалонский рассказал мне о принце де Конде, а также то, что я наблюдал сам в поведении многих его приверженцев, начало внушать мне беспокойство, и я горько скорбел, ибо предвидел: если Фронда вновь поссорится с Принцем, мы будем вновь ввергнуты в жесточайшую смуту. Памятуя об этом, я решил предупредить всякий к ней повод. Я отправился к мадемуазель де Шеврёз, я изложил ей свои сомнения, заверив ее, что безусловно сделаю ради ее пользы все, чего она пожелает; я просил позволения дать ей совет по-прежнему говорить о браке с принцем де Конти как о чести для себя, однако как о чести, ей подобающей; посему она должна не домогаться этого брака, а выжидать; до сих пор достоинство ее было соблюдено, ибо ее руки просили, добивались, и даже весьма настойчиво; теперь [337]ей должно не утратить его; я не думаю, что Принц захочет нарушить не только обещание, которое дал в тюрьме и на которое в силу этого я не стал бы очень полагаться, но и подкрепившие его впоследствии самые торжественные обязательства (замечу в скобках, что принц де Конти почти всякий вечер ужинал в Отеле Шеврёз); однако до меня дошли слухи, что принц де Конде расположен к Фронде не столь благосклонно, как мы имели основания надеяться, а мадемуазель де Шеврёз невместно подвергать себя оскорбительной возможности отказа; но я придумал, как можно благородным и достойным особы ее звания способом выведать планы Принца, дабы ускорить приведение их в действие, если они нам благоприятны, а в том случае, если они нам враждебны, предотвратить или исправить их следствия; для этого я объявлю принцу де Конде, что матушка мадемуазель де Шеврёз и она сама просили меня уверить его: они ни в коем случае не намерены воспользоваться обязательствами, какие были поименованы в договорах; в свое время они приняли предложение принца де Конти для того лишь, чтобы иметь удовольствие освободить Его Высочество от данного им слова; я от их имени прошу его поверить, что, ежели слово это теперь хоть сколько-нибудь ему в тягость или может хоть сколько-нибудь помешать отношениям, какие он намерен завязать с двором, они возвратят ему его от чистого сердца, сохранив при этом, равно как и все их друзья, совершенную ему преданность. Мадемуазель де Шеврёз согласилась с моим мнением, ибо всегда разделяла мнение того, кого любила. Герцогиня поддержала его, ибо природная сметливость всегда побуждала ее с жадностью хвататься за то, что было разумным. Лег этому воспротивился, потому что был тугодум, а люди такого склада с величайшим трудом вникают в то, что имеет подоплеку. Бельевр, Комартен и Монтрезор наконец убедили его, растолковав ему эту подоплеку и доказав, что, ежели у принца де Конде намерения добрые, такое поведение его обяжет, а ежели дурные, удержит его или, по крайней мере, помешает нанести нам удар в ту минуту, когда мы действуем в отношении его столь почтительно, искренне и благородно. Этой минуты нам единственно и следовало опасаться, ибо обстоятельства явственно убеждали нас, что, если мы сумеем избежать опасности ныне, нам не придется долго ждать наступления времени более благоприятного. Судите сами, сколь невыгодна была для нас пора, могущая объединить против нас королевскую власть, очищенную от мазаринизма, и партию принца де Конде, очищенную от мятежных планов. Сверх того, разве можно было полагаться на герцога Орлеанского? Вы сами видите, что я был прав, думая о том, как предупредить бурю и обратить в свою пользу то, что могло бы обрушить ее на нашу голову. Я отправился с посольством к принцу де Конде, я вручил его воле судьбу моего назначения, судьбу брачного контракта мадемуазель де Шеврёз. Он разгневался на меня, разразился проклятиями, спросил — за кого я его принимаю. Я вышел от него в убеждении, которое сохраняю и поныне, что он твердо намерен был исполнить свои обещания 334. [338]

Все, что я рассказал вам об ассамблее дворянства, о Генеральных Штатах, о декларации против кардиналов, как французских, так и иноземных, разыгралось с 17 февраля по 3 апреля 1651 года. Я не стал описывать эти сцены день за днем, чтобы не наскучить вам однообразием, ибо, когда Парламент обсуждал упомянутые вопросы, непрестанно повторялось одно и то же: двор по своему обыкновению оспаривал каждое решение и по своему обыкновению же шел потом на уступки. Действуя так, он добился лишь того, что парижский Парламент призвал все прочие французские парламенты издать постановление против кардинала Мазарини, что и было исполнено, а сам двор принужден был обнародовать декларацию о невиновности принцев, которая их славословила, и другую декларацию, которою кардиналы, как иноземцы, так и французы, отныне лишались права входить в Королевский совет; Парламент же не прекращал заседаний, покуда Кардинал не покинул Седана и не очутился в Брюле во владении кёльнского курфюрста 335. Парламент совершал все эти действия, как ему казалось, по естественному побуждению, однако тайные их пружины были скрыты под сценой. Сейчас вы их увидите.