«Чтобы исполнить волю Вашего Величества, мне придется, Государыня, вновь вернуться к предсказаниям, которые я недавно имел смелость помянуть. Если положение останется прежним, Месьё, постоянно опасаясь, как бы Принц не примирился с Вашим Величеством ценой возвращения господина Кардинала, будет по-прежнему стараться сохранить с Принцем доброе согласие и усердно поддерживать расположение к себе Парламента и народа. Принц объединится с Месьё, чтобы помешать возвращению господина Кардинала, если посчитает его возвращение для себя невыгодным, или, совершив раздел королевства, будет терпеть господина Кардинала до той поры, пока не найдет для себя более полезным его изгнать. Все хоть сколько-нибудь значительные особы будут стараться лишь об одном: урвать для себя как можно более выгод, и несхожесть интересов их посеет раздор при дворе и среди мятежников. Как видите, Ваше Величество, поводов для гражданской войны хоть отбавляй, и она, присовокупившись к столь длительной войне с иноземцами, как нынешняя, может привести государство на край гибели». — «Если бы Месьё согласился», — заметила Королева. — «Он никогда не согласится, Государыня, — возразил я. — Ваше Величество обманывают, если внушают Вам надежду на это: я навеки лишился бы его милости, вздумай я хотя бы заикнуться о таком предложении. Он боится принца де Конде, но не любит его и уже не полагается на господина Кардинала. От времени до времени он будет поддаваться то одному, то другому, смотря по тому, кого из них будет страшиться, но он никогда не покинет хранительной сени общего мнения, [373]пока мнение это остается нераздельным, а оно еще долго будет таковым в вопросе, в отношении которого даже Вы, Ваше Величество, принуждены неизменно успокаивать народ все новыми декларациями».

Тут мне пришлось, как никогда прежде, увериться, что двору невозможно втолковать, что такое общее мнение. Лесть, страшнейший недуг двора, поражает его столь глубоко, что внушает ему на сей счет бредовые фантазии, от которых излечить его невозможно: я видел, что Королева мысленно называет мои остережения вздором с таким высокомерием, словно у нее не было никакого повода вспомнить о баррикадах. Вот почему я коснулся этого предмета более бегло, нежели он того заслуживал; впрочем, Королева сама изменила направление беседы и, вновь возвратившись к действиям принца де Конде, спросила, как я смотрю на его требование удалить Ле Телье, Лионна и Сервьена. Поскольку я весьма желал выведать, не было ли это требование ступенькой к каким-нибудь тайным переговорам, я на этот вопрос улыбнулся, принял вид почтительный, который приправил, однако, долей таинственности. Королева, весь ум которой состоял в умении притворяться, разгадала смысл моего выражения. «Нет, — сказала она, — тут не кроется ничего, кроме того, что известно вам и всем прочим не хуже меня самой. Принц желал добиться от меня уступок, каких с лихвой хватило бы, чтобы убрать дюжину министров, утешая меня надеждой сохранить одного-единственного, которого, быть может, отнял бы у меня на другой же день. В эту западню я не подалась, тогда он расставил мне другую: он хочет лишить меня тех министров, что у меня остались, точнее — грозится меня их лишить, потому что, если он получит Прованс, он оставит мне Ле Телье, и, быть может, отдав ему Лангедок, я отстою Сервьена. А что говорит об этом Месьё?» — «Он пророчит, Государыня, — ответил я. — Ведь я уже говорил Вашему Величеству: что еще можно делать в нынешних обстоятельствах?» — «Но все-таки, что он говорит? — упорствовала Королева. — Не собирается ли он поддержать Принца, чтобы заставить меня выкинуть еще и это коленце?» — «Вспоминая то, что он говорил мне сегодня, Ваше Величество, — ответил я, — я полагаю, что он этого не сделает, но стоит мне подумать, что завтра его могут к тому принудить, и я уверяюсь в обратном». — «А вы? — спросила Королева. — Как поступите вы?» — «Я в присутствии всего Парламента и даже с церковной кафедры объявлю себя противником требования Принца, — отозвался я, — если Ваше Величество решитесь прибегнуть к единственному и самому спасительному средству, но, без сомнения, буду голосовать, как все, если Вы не пожелаете ничего изменить».

Королева, до сей минуты себя сдерживавшая, при этих словах вспыхнула; она даже повысила голос, обвинив меня в том, что я испросил у нее аудиенцию для того лишь, чтобы объявить ей открытую войну. «Я весьма далек от такой дерзости и глупости, Государыня, — ответил я, — ибо я просил Ваше Величество оказать мне честь принять меня сегодня с единственной целью осведомиться от имени Месьё, что Вам будет угодно [374]приказать ему, дабы предотвратить войну, какой Вам угрожает принц де Конде. Некоторое время тому назад мне уже случилось говорить Вашему Величеству, что худо приходится человеку благородному во времена, когда самый долг обязывает его выйти из пределов почтения, каким он обязан своему Государю. Я знаю, что преступил эти пределы, говоря так, как я говорил, о господине Кардинале. Но знаю также, что я говорю и действую, как подобает верному слуге Короля, а все, кто ведет себя иначе — недобросовестные льстецы, которые, угождая, поступаются и совестью своей, и долгом. Ваше Величество приказали мне высказаться напрямик — я повиновался. Прикажите мне молчать — я покорюсь без возражений и просто передам Месьё то, что Вы окажете мне честь поручить». Королева вдруг снова приняла ласковый вид. «Нет, напротив, я хочу, чтобы вы объявили мне свои соображения, — сказала она, — изъясните же мне их до конца». Я исполнил ее приказание буквально: я живописал ей положение дел в стране как мог близко к натуре, завершив картину, набросок которой представил вам ранее. Я высказал ей всю правду так честно и прямодушно, как если бы четверть часа спустя должен был держать ответ перед Богом. Королева была тронута и назавтра сказала принцессе Пфальцской, что верит в мою искренность, но что я ослеплен предубеждением. Мне же казалось, что она сама ослеплена привязанностью своей к Кардиналу, и эта ее сердечная склонность берет в ней верх над робкими поползновениями воспользоваться средствами, какие я ей предлагаю, чтобы укрепить королевскую власть, повергнув мазаринистов и фрондеров. В конце беседы я заметил, что ей доставляет удовольствие слушать мои рассуждения об этом предмете, и, видя, что я в самом деле говорю чистосердечно и с добрыми намерениями, она выразила мне признательность. Боюсь наскучить вам подробностями изложения, какое и так уже слишком затянулось, скажу лишь, что в заключение решено было, что я приложу все силы, чтобы убедить Месьё не поддерживать принца де Конде в его требовании удалить Ле Телье, Сервьена и Лионна, дав ему слово от имени Королевы, что сама она не примирится с Принцем без участия и согласия Месьё. Мне стоило большого труда заручиться этим ее словом, и сопротивление, какое я встретил, подкрепило мои подозрения о том, что искры надежды на соглашение между Пале-Роялем и Сен-Мором не вполне угасли. Я еще более уверился в этом, видя, что не могу уговорить Королеву откровенно высказать мне, какого поведения она ждет от Месьё: должен ли он содействовать возвращению принца де Конде ко двору или ему препятствовать. Она всячески убеждала меня, что не переменила на сей счет мнения с той поры, как высказала его самому Месьё, но я видел явственно по поведению ее и даже по некоторым словам, что она переменила его не менее трех раз даже за то время, что я находился в галерее; я вспомнил о словах принцессы Пфальцской, написавшей мне, что в Пале-Рояле не знают, чего хотят. Я, однако, продолжал настоятельно просить Королеву дать ответ Месьё, ибо понимал, что Месьё, человек весьма проницательный, получив через меня только самые общие и [375]неопределенные обещания, которым, не полагаясь на Королеву, он не слишком поверит, по понятным причинам задумается над тем, почему я столь невразумительно излагаю ему истинные намерения Ее Величества, а это непременно побудит его сделать новые шаги навстречу принцу де Конде, что, на мой взгляд, повредит и его собственным интересам, и пользе Короля. Я с жаром доказывал это Королеве, но ничего не добился, да и добиться не мог, ибо сама она была в нерешительности. Причину этой нерешительности я объясню вам ниже.

Я покинул Пале-Рояль уже почти на рассвете и потому не успел заехать к принцессе Пфальцской; в шесть часов утра она запиской сообщила мне, что ждет меня в наемной карете у Приюта неисцелимых 367. Я тотчас отправился туда в карете без гербов. Принцесса объяснила мне, что означала записка, присланная ею накануне. Принц де Конде показался ей настроенным весьма решительно, но из слов герцогини де Лонгвиль она заключила, что он не сознает своей силы, ибо полагает, будто враги его действуют куда более единодушно и согласно, нежели это есть на самом деле; Королева не знает, как быть: она то любой ценой желает вернуть Принца в Париж, то благодарит Бога за то, что он его покинул; метания эти есть следствие различных советов, какие ей дают: Сервьен твердит, что государство погибнет, если Принц не вернется, Ле Телье колеблется, аббат Фуке, только что прибывший из Брюля, убеждает ее, что г-н Кардинал будет в отчаянии, если она не сломит Принца, воспользовавшись случаем, какой он сам ей предоставил, а старший Фуке утверждает, будто из верных рук знает совершенно обратное; так и будет продолжаться до тех пор, пока брюльский оракул не изречет окончательного решения; но главное, сама принцесса Пфальцская убеждена, что какие-то потаенные переговоры еще содействуют сомнениям Королевы. Вот что принцесса поведала мне второпях, ибо пора было отправляться в Парламент — Месьё уже дважды посылал за мной. Я явился к нему, когда он садился в карету, и в нескольких словах дал отчет об исполненном поручении, изложив без комментариев все, что произошло, или, скорее, все, что было говорено между мной и Королевой. Он сразу же сделал из моего рассказа тот вывод, какой я предсказывал Королеве, и, убедившись, что обещание, данное ею через меня, ни предварено, ни увенчано согласием о совокупных действиях, принялся насвистывать. «Нечего сказать, веселая история! — объявил он потом. — Ну что ж, поедемте в Парламент!» — «Простите, Месьё, — возразил я ему, — мне кажется, Вашему Королевскому Высочеству следовало бы решить, что Вы там станете говорить». — «А кто, черт возьми, может это знать? Кто может предвидеть? У этих людей семь пятниц на неделе. Едемте, может статься, оказавшись в Большой палате, мы с вами обнаружим, что сегодня вовсе и не суббота».

Между тем это была суббота, 8 июля 1651 года.

Едва Месьё занял свое место, генеральный адвокат Талон со своими собратьями явился объявить, что накануне доставил Королеве письмо, которое принц де Конде прислал в Парламент; Ее Величество весьма [376]одобрила поведение палат, а канцлер вручил генеральному прокурору бумагу, которая возвестит им волю Короля. Королева весьма удивлена, стояло в бумаге, что принц де Конде мог усомниться в искренности столь много раз повторенных ею заверений; она не имела никакого умысла на его особу; не менее того удивляют ее подозрения Принца касательно возвращения г-на Кардинала — Королева намерена свято блюсти слово, какое дала на сей счет Парламенту; о брачных планах герцога де Меркёра 368, как и о переговорах насчет Седана 369, ей ничего не было известно и она более других имеет причины сетовать на то, что произошло в Брейзахе (я изъясню вам вскоре три эти последние обстоятельства); что до отстранения Ле Телье, Сервьена и Лионна, то да будет Парламенту известно: она не потерпит, чтобы ей препятствовали выбирать министров Короля, ее сына, и ее личных слуг по ее собственному усмотрению. К тому же просить об отстранении трех названных лиц тем более несправедливо, что ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы вернуть г-на кардинала Мазарини. После оглашения бумаги Парламент пришел в волнение оттого, что на ней не стояло подписи, хотя в тогдашних обстоятельствах это не имело никакого значения. Но поскольку в подобного рода корпорациях всякое крючкотворство волнует глупцов и тешит даже самых здравомыслящих, утреннее заседание прошло, можно сказать, впустую, ассамблея была перенесена на понедельник, а герцога Орлеанского просили взять на себя тем временем роль посредника в примирении. В заседании этом вышло серьезное столкновение между принцем де Конти и Первым президентом. Первый президент, недовольный принцем де Конде, ибо он полагал, хотя, на мой взгляд, и несправедливо, что тот не изъявил, как был бы должен, личной ему признательности, так вот, недовольный принцем де Конде, Первый президент решительно не одобрил отъезд Принца в Сен-Мор и даже назвал его печальным предвестием междоусобицы. Он прибавил к этому два-три слова, которые содержали намек на смуты, вызванные в прошлом принцами из рода Конде 370. Принц де Конти тотчас ответил на эти слова, и ответил угрозами, объявив, что, находись они в другом месте, он научил бы Первого президента соблюдать подобающее в отношении принцев крови почтение. Первый президент бесстрашно возразил принцу де Конти, что он ничего не боится и у него самого есть причины к неудовольствию, ибо его осмеливаются перебивать там, где, отправляя свою должность, он представляет особу Короля. Среди сторонников того и другого поднялся шум. Месьё, очень довольный ссорой, вмешался в нее лишь тогда, когда дольше молчать уже было нельзя, и объявил наконец обеим сторонам, что всем надлежит радеть лишь об общем умиротворении и прочее в этом роде.

Возвратившись к себе, Месьё отвел меня в библиотеку, сам затворил дверь, запер ее на ключ, бросил шляпу на стол и тоном чрезвычайно взволнованным сказал мне 371, что перед отъездом в Парламент не успел уведомить меня кое о чем, что меня удивит, хотя мне и не должно было бы удивляться; в полночь ему стало известно, что старый Панталоне (так [377]он называл де Шатонёфа) через Сен-Ромена и Круасси ведет переговоры с Шавиньи о примирении принца де Конде с Королевой; он, мол, знает все, что на это можно возразить, но спорить с очевидностью бесполезно, а здесь она непреложна. «Но если вы сомневаетесь, — добавил он, швырнув мне письмо, — вот прочтите». Это письмо, писанное рукой Круасси, адресовано было г-ну де Шатонёфу, и в нем между прочим стояло: «Вы можете заверить г-на де Шавиньи, что командор де Жар, который дается в обман лишь в делах любовных, убежден - Королева действует искренне, и не только фрондеры, но и сам Ле Телье не ведает о наших переговорах. Подозрения г-на де Сен-Ромена ни на чем не основаны».

Представьте себе, записку эту подобрал и принес Месьё его старший камердинер, Ле Гран, видевший, как она выпала из кармана Круасси. Не дождавшись даже, чтобы я дочитал ее до конца, Месьё воскликнул: «Ну, разве я не был прав, сказав вам нынче утром, что с этими людьми никогда не знаешь, что тебя ждет. Говорят, будто нельзя полагаться на народ — неправда, он в тысячу раз надежней, чем те, кто стоит у кормила власти. Решено — переберусь жить на Рыночную площадь». — «Стало быть, Вы думаете, Месьё, что примирение уже состоялось?» — спросил я. — «Нет, этого я не думаю, — ответил он, — но оно может произойти уже нынче к вечеру». — «А я, Месьё, если Ваше Высочество позволите мне с Вами не согласиться, убежден, что с такими посредниками примирению не бывать». Завязался жаркий спор. Я отстаивал свою правоту, утверждая, что переговоры не могут увенчаться успехом, поскольку все участники их, как нарочно, в преизбытке наделены свойствами, могущими стать помехой соглашению даже тогда, когда заключить его ничего не стоит, а уж тем более в обстоятельствах столь щекотливых, как нынешние. Месьё упорствовал в своем мнении, потому что по природному своему слабодушию всегда почитал неотвратимым и даже скорым то, чего боялся. Само собой разумеется, уступить пришлось мне, приняв от него приказание сразу после обеда передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что, по мнению Месьё, она должна во что бы то ни стало примириться с Принцем; Парламент и народ, сказал мне Месьё даже с сердцем, так озлоблены против всего, на чем виден хоть малейший отпечаток мазаринизма, что остается лишь рукоплескать тому, кто был настолько хитер, что сумел опередить нас, вновь поведя атаку на сицилийца. Тщетно я доказывал Месьё, что если даже непременно случится то, чего он ждет с минуты на минуту, а я, если мне дозволено ему возразить, лишь в отдаленном будущем, шаг, который он намерен сделать, чреват грозными опасностями, — в частности, он подтолкнет Королеву к решению, которого мы опасаемся, и даже вынудит ее взять новые меры, чтобы предупредить отмщение со стороны Месьё. Месьё вообразил, будто я привожу эти все доводы лишь для того, чтобы скрыть истинную причину, побуждающую меня так говорить, а он усмотрел ее в том, будто я опасаюсь, как бы он сам не примирился с принцем де Конде. Он объявил, что возьмет такие предосторожности в отношении Сен-Мора, что я могу быть совершенно спокоен: он [378]сумеет избежать опасности, на которую я ему указал, и даже если Королева сначала его опередит, он наверстает свое. «Я не так глуп, как она полагает, — прибавил он, — и забочусь о вашей выгоде более, нежели вы сами». Признаюсь, в эту минуту я не понял, что он хотел сказать этими последними словами, но тотчас уразумел их смысл, когда Месьё присовокупил: «Заметили вы, что принц де Конде, хоть и взбешен против вас, не упомянул вас в письме, которое прислал в Парламент?» Я догадался, что Месьё желает, чтобы я, усмотрев в этом молчании доказательство того, будто меня щадят из уважения к нему, понадеялся на то, что в случае необходимости он возьмет меры, потребные для моей безопасности. Из этих его слов, а также из многих других, которые были сказаны прежде их и потом, я угадал, что уверенность в том, будто Королева и Принц уже примирились или, по крайней мере, вот-вот примирятся, и побуждает его через меня склонять Королеву к примирению: он хочет, с одной стороны, внушить ей, что отнюдь не будет в обиде, если примирение состоится, с другой — вменить себе в заслугу перед Принцем, что он дал Королеве такой совет. Я окончательно утвердился в своей догадке, узнав, что, едва я успел уйти, Месьё более часа беседовал с Раре, который, как я уже упоминал, был преданным слугой принца де Конде, хотя и состоял на службе у Месьё. Я всеми силами оспаривал мнение Месьё, которое в существе своем было не столько плодом рассуждения, сколько заблуждением, вызванным страхом. Мне, однако, не удалось его поколебать; как уже не раз прежде, я убедился в этом случае, что страх, поддержанный хитросплетениями ума, неодолим.

Вы легко представите себе, в какой растерянности вышел я от Месьё. Принцесса Пфальцская была смущена не менее меня устным посланием, которое я просил ее передать Королеве от имени Месьё. Она, однако, оправилась от смущения скорее и легче, нежели я, и по здравом размышлении решила, что на сей раз «обстоятельства принудят людей перемениться, хотя обыкновенно люди переменяют обстоятельства». Г-жа де Бове успела сообщить ей, что из Брюля прибыл камердинер Кардинала, Метейе. «Может статься, — присовокупила принцесса, — привезенные этим человеком известия в мгновение ока все преобразят». Она сказала это наугад, потому лишь, что Кардинал никогда не одобрял ничего, что делалось при участии Шавиньи. Но ее предсказание оказалось пророческим: привезенное Метейе письмо, в котором Кардинал отвечал на требование удалить министров, и впрямь более всего походило на анафему; хотя Мазарини, как никто другой, умел с самым благосклонным видом принимать то, чего на самом деле не желал, на сей раз он не стал соблюдать осторожность, обыкновенно столь ему свойственную; мы с принцессой Пфальцской отнесли это на счет непобедимого отвращения, какое он питал к посредникам: Шатонёф казался ему подозрителен, Шавиньи был предметом его ненависти, Сен-Ромена он не терпел за то, что тот был предан Шавиньи, а в свое время, в Мюнстере, — графу д'Аво. Принцесса Пфальцская, во время разговора со мной еще не знавшая, какие [379]распоряжения привез Метейе, хотя она и знала о его прибытии, сочла разумным, чтобы, вернувшись к Месьё, я сказал ему, что, быть может, курьер заставит Королеву переменить намерения, и потому она находит более уместным исполнить поручение, переданное через меня, только после того, как мы выведаем все подробности. Месьё, к которому я не замедлил отправиться, воспротивился этому мудрому совету из предубеждения, столь ему свойственного, но, впрочем, свойственного не ему одному. Большинство людей пытается распознать не причину, по какой им дают совет, не согласный с их собственным мнением, а выгоду, какую для самого себя может извлечь из него советчик. Наклонность эта весьма распространена и играет роль немаловажную. Я понял явственно: Месьё приписывает то, что я передал ему от имени принцессы Пфальцской, нашей с ней закоренелой неприязни к принцу де Конде, в коей он был уверен. Я упорствовал, он оставался неколебим, и я снова убедился, что тот, кто не уверен в самом себе, не может положиться вполне ни на кого другого. Мне он, без сомнения, доверял несравненно более, нежели кому бы то ни было из всех, кто был когда-нибудь им приближен: но доверие это и четверти часа не могло устоять против его страха.